Два 14 июля: слово современникам – участникам и очевидцам - 1790

[Duplay]

Куплеты, сочиненные утром 14 июля 1790 года на Марсовом поле во время ливня

Ah, ça ira, ça ira, ça ira!
Наплевать на аристократов и лужи!
Ah, ça ira, ça ira, ça ira!
Обсохнем мы скоро, – придет пора!
Пусть погода сыра, сыра, сыра!
Узел легче рубить, коль затянут туже.
Пусть погода сыра, сыра, сыра.
И через тысячу лет вспомнят о том,
Как шли сюда с утра, с утра, с утра
Поклясться, что каждый отчизне служит.
Как шли сюда с утра, с утра, с утра.
Всех, кто нам мешает, к чёрту сметем!
Ah, ça ira, ça ira, ça ira!
Наплевать на аристократов и лужи!
Ah, ça ira, ça ira, ça ira!
Обсохнем мы скоро, – придет пора!
(Свобода. Равенство. Братство. Песни и гимны французской революции. М., “Книга”, 1989. С. 48).

14 июля 1790 г., в годовщину взятия Бастилии, в Париже состоялся первый праздник Федерации.
Идея федерации – объединения между собой всех коммун, всех провинций и всего французского народа в результате революции – получила большое распространение во Франции в 1789-1790 гг. В ряде провинций состоялись праздник Федерации. Учредительное собрание 9 июня 1790 г. приняло решение о проведении в Париже 14 июля, в годовщину революции, общенационального праздника федерации. Для участия в этом празднике в столицу приглашались депутаты от национальной гвардии. Каждое подразделение национальной гвардии должно было избрать по 6 депутатов на 100 человек. Эти депутаты собирались в центре своего округа и избирали по 1 делегату на каждые 200 человек (и 400 в более отдаленных районах). В Париж съехалось

несколько тысяч депутатов и представителей от армии и флота.

несколько тысяч депутатов и представителей от армии и флота.

Камилл Демулен

Из газеты “Революции Франции и Брабанта”

За прошедший год Демулен стал весьма популярным журналистом, издавая собственную газету “Революции Франции и Брабанта”. Все еще не женат.

“Возвышенная идея всеобщей федерации, которую первыми высказали парижане из дистрикта Сент-Эсташ, жители провинции Артуа и бретонцы и с восторгом поддержала вся Франция, привела в оцепенение правительство. Не имея возможности бороться против единодушного требования двадцати четырех миллионов человек, крючкотворы из исполнительных органов положили все свои силы на то, чтобы сдержать первый национальный порыв, чтобы свести на нет действие этого праздника или даже обратить его себе на пользу. Конституционный комитет только способствовал правительству во всей этой политике и во всех этих уловках…
Но не будем отчаиваться… На Марсовом Поле работают пятнадцать тысяч рабочих… Распространяется слух, что они не могут ускорить работу… Тут же появляется толпа из 150 тысяч трудящихся, и поле превращается в стройку в 80 тысяч туазов. Это стройка Парижа, всего Парижа; в ней участвуют каждая семья, каждая корпорация, каждый дистрикт. Идут по трое, с кирками или лопатами на плечах, вместе распевая известный припев новой песни “Дело пойдет, пойдет на лад!”. Да, дело пойдет, повторяют те, кто слышит их… Но как обманывают нацию! Как ошибается этот прекрасный народ, считающий себя свободным! Но он красив в своем заблуждении, красив даже в том, что судит о своих представителях, министрах и судьях по своей собственной добродетели и неподкупности… Ребенок из одного из пансионов Венсенна, когда его спросили, нравится ли ему эта работа, ответил, что пока он может отдать родине только свой пот, но это он делает с радостью. Это поколение обещает нам в будущем дать лучших законодателей и создать лучшие клубы, чем в 1789 г. …Я заметил, что среди детей – этих верных друзей равенства – даже наименее патриотически настроенные готовы прокричать “Да здравствует король” лишь после того, как девяносто девять раз прокричат “Да здравствует нация!”, лишь после того, как охрипнут и их голос станет недостаточно красив для того, чтобы прославлять французский народ… Печатники написали на своем знамени: “Типография – первый факел свободы”; работники из типографии г-на Прюдома сделали себе колпаки из той же бумаги, которая идет на газету “Революсьон”; на них было написано “Революсьон де Пари”. Не могу забыть разносчиков газет: особенно преданные общественному благу и желавшие превзойти в патриотизме другие корпорации, они постановили посвятить целый день улучшению работ на Марсовом Поле. В результате этого постановления они на целый день приостановили работу своих глоток, мехи их легких встали. Париж удивился, не услышав с утра крика разносчиков, и эта тишина патриотическим набатом оповестила город, предместья и окрестности, что 1200 парижских будильников трудятся на Гренельской равнине… Приходит молодой человек, снимает свою одежду, кидает сверху двое часов, берет кирку и отправляется работать вдалеке. Берегите ваши часы! – О, разве можно опасаться своих братьев! – И часы, оставленные на песке и на камнях, становятся такими же неприкосновенными, как депутат Национального собрания.
Если бы я имел честь быть депутатом, я бы потребовал, чтобы трон, на котором запросто восседает г-н Капет, был пустым водружен на возвышенное место как олицетворение суверенности нации; и я бы хотел, чтобы у подножия этого трона были представлены две власти, сидящие в креслах по крайней мере равных… Нас привели в плохое настроение и вызывающе высокий трон исполнительной власти, и угодливо-низкие трибуны власти законодательной, и вид ненавистной формы лейб-гвардейцев короля, и курбеты г-на Мотье; нас привело в плохое настроение и нечто вроде бегства короля, которому боль в ногах не помешала скрыться, как только он услышал возгласы “К алтарю!”, настолько многочисленные и сильные, что они становились более требовательными и сильными, чем королевское “вето”. Но это плохое настроение не помешало мне, обратившись взглядом к празднику, поздравить моих сограждан с тем, что делает им бесконечно много чести.
… В своем прелестном и живом описании праздника мой приятель Карра возвышенно возблагодарил Бога за то, что дождь пролился сильным потоком. Он полагает, что это было к лучшему, поскольку этот дождь должен умерить чрезмерно живое воображение некоторых граждан, охладить горячие головы (например, г-на Делонэ, главы федератов Анжера: он обратился к супруге короля с такой раболепной речью, которая своей гнусной лестью превзошла комплименты самой Французской Академии). Из всего этого патриот Карра делает вывод, что никогда еще проливной дождь не был так кстати, как в этих обстоятельствах: для того, чтобы помешать обожателям исполнительной власти особенно рьяно поклоняться этому золотому тельцу прямо у ног наших законодателей, у подножия Синая; для того, чтобы подготовить умы граждан к хладнокровию мудрого и взвешенного восхищения; для того, чтобы продемонстрировать отвагу и настойчивость, которую французы проявляют с начала революции. Карра замечает, что небо хотело лишь испытать нас и что к трем часам, увидев успешность испытания и решив, что нация вполне заслужила его свет, солнце вышло как никогда ослепительным и протянуло над алтарем разноцветную радугу – символ единства и конфедерации небес и земли…
Когда залп и бой барабана возвестили время принесения присяги, жители Парижа, оставшиеся в городе – мужчины, женщины, дети, – подняли руку в сторону алтаря и воскликнули: “Да, я клянусь!”. Им посчастливилось остаться в городе, и радость их была чистой и неомраченной. Они не слышали возгласов, пусть робких, стыдливых, приглушенных, редких и быстро подавленных: “Да здравствует королева!”, “Да здравствуют лейб-гвардейцы!”. Они не видели ни белых знамен над белыми балдахинами, ни вызывающей высоты, на которую был поднят трон для носителя исполнительной власти, ни унижения нации, ни пособничества этого трусливого президента Боннэ.”
(Документы истории Великой французской революции. Том первый. М.: МГУ, 1990. С. 490-492)

Франсуа Ноэль Бабёф

Из “Письма депутата от Пикардии”

Вернувшись из Парижа, активно участвует в борьбе за упразднение косвенных налогов, 19 мая 1790 арестован по обвинению в подстрекательстве к мятежу, 21 мая доставлен в Консьержери, откуда освобожден в начале июля. Бабёф не был депутатом на празднике Федерации, но по-видимому, присутствовал на этих торжествах. “Письмо депутата от Пикардии” было опубликовано им отдельной брошюрой в 1790 г.

“…Что увидел я 14 июля! Ирод вызвал нас со всех концов страны. Он уплатил нам, чтобы заставить сыграть перед лицом нации самую наглую комедию, которая когда-либо заставляла людей краснеть. Кто из нас, уезжая из своих мест, мог ожидать такого позора? Нам предложили золотого тельца: мы в своей подлости поклонились ему.
О, народ! О, судьба человека! Сколь слепы мы и как легко поддаемся соблазну! Я добивался чести быть избранным в депутаты. В дороге я плакал от радости. Я представлял себе заранее простой праздник свободы, родины, республики! О, как он будет прекрасен, говорил я себе, этот момент, когда мы поклянемся друг другу в том, что мы – братья, когда мы обнимемся, когда мы все вместе заплачем, когда король, находясь среди нас, прижмет родину к своей груди, когда высокое Национальное собрание, занимая место в первом ряду, как символ закона будет шествовать во всем сиянии нашей любви.
…Вы говорили мне, что готовящийся праздник будет торжеством в духе Сеяна, что я увижу там унижение Национального собрания, что я увижу там праздник в духе Великого Могола и что, поскольку то, что народ видит, сильно влияет на его душу, я увижу, как его соблазняют. В хороших республиках редки были зрелища, в которых правительство выходило на сцену. Вспомните, что людям льстят только для того, чтобы их обмануть! Наша республика начинается там, где кончилась Римская республика, а Римская республика кончилась вместе с упадком нравов и исчезновением простоты, чести и презрения к богатству. Как Вы были правы; послушайте же рассказ о моем позоре и позоре всего государства.
Собрались на бульварах, штаб парижской гвардии верхом на лошадях проехал сквозь ряды патриотической пехоты, последовала команда, двинулись, пошли. Появился Лафайет. Я ожидал увидеть короля, я не знал Лафайета. Он кланялся, приветствовал направо и налево. Это, конечно, человек ловкий, он кажется мне большим честолюбцем. Он царствует, у него нет короны на голове, он держит ее в руке, подобно Кромвелю. О, мой друг, Вы сто раз говорили мне, что добродетель любит пустыни, и что надо остерегаться той добродетели, которая ищет яркого света! Войска прибыли на Марсово поле, встреченные радостными криками бедного народа. Я спросил, где король, и был удручен. Мне казалось, что Лафайет ловко отстранил его от праздника, чтобы самому быть его героем. Меня поразило, что этот человек держится как визирь. Как он умеет представляться интересным, воспламенять толпу, как хорошо он знает человеческое сердце. Он проницателен, как Магомет, красноречив, как Катилина, мудр, как Соломон.
Наконец король появился на золотом троне, и я чуть не упал в обморок, увидев рядом с ним на табурете диктатора республики, председателя Национального собрания, восседающего там, как вор на скамье подсудимых.
Мой друг, Вы говорили мне, что основные принципы добрых правлений – это честь и добродетель. Мы, очевидно, не обладаем ни тем, ни другим, поскольку Цезарь у нас в то же время и верховный жрец.
Этот король, который казался бы мне великим, если бы он промок, как и мы, и, как мы, был бы покрыт грязью Марсова поля, показался мне совсем маленьким на троне. Я пытался утешить себя; король в своем пустом блеске показался мне трусливым ионийским сатрапом, а председатель – римским консулом, покидающим плуг.
Я не верю больше в аристократию: ее приспешники лишены заслуг и политического чутья. Если бы они посоветовали королю идти вместе с нами, он, быть может, нанес бы страшный удар по конституции, а остаток слабости и жалость сделали бы то, что мы продолжали бы его любить: эта ужасная мысль меня утешает!
Лафайет работал для одного себя. Он отстранил короля, чтобы привлечь наши взоры к себе, и, конечно, он ожидал, что в порыве головокружения народ провозгласит его генералиссимусом.
Я уважал этого человека, когда судил о нем издалека. Увидев его вблизи, я чувствую к нему омерзение. Это опасный человек, который душит родину в своих объятиях. Какое непроницаемое притворство, какая гибкость, какая страшная откровенность, как изменяется его значение и сама его сущность. Мне больно, мой дорогой друг, излагать Вам подробности нашего унижения. Нет, мы отнюдь не свободны, мы все умрем рабами, кроме Вас, ибо мудрость возвышает Вас над людьми, и Вы зависите лишь от правды и от бога.
Собравшиеся требовали, чтобы король вышел к алтарю для принесения присяги. Неблагодарный, лишенный человеческих чувств, он остался недвижим, он равнодушно слышал крики "Да здравствует король!", которыми войска приветствовали его, чтобы поднять его дух и вырвать его из-под власти коварных советов злых людей! Человек низкий при всем твоем величии, верно ли, что ты так глуп, что не отличаешь добра от зла? Если ты обладаешь злобой дураков, которая соединяется со злобой окружающих тебя дурных людей, сколь гибельным можешь ты стать однажды для государства!
… Я забыл Вам сказать, что 13-го король сделал смотр войскам с портика своего дворца. Депутаты Франции входили в дворцовый сад по скрытой лестнице вперемешку с жуликами и куртизанками. Когда я поднял голос, жалуясь на это, кто-то посоветовал мне быть поосторожнее и добавил, что за порядочными людьми установлено наблюдение. Катон, несомненно, покончил бы самоубийством. Я не мог перенести такого оскорбления, и я вернулся к себе, чтобы там плакать.
Вы знаете, что произошло затем. Франции стыдно, как девушке, честь которой оскорблена ласками развратника. Кричали: "Да здравствует Лафайет", "Да здравствует король", "Да здравствует королева". Никто, кроме меня и бретонцев, не крикнул "Да здравствует родина", "Да здравствует Национальное собрание". Среди бретонцев один молодой человек лет 15-16 кричал: "К алтарю, к алтарю короля!" Лафайет, проходя мимо него, сказал: "Сударь, я узнаю ваше имя". "Оно здесь", – ответил бретонец, похлопывая по своему патронташу. Дальше Лафайет встретил Дантона и Демулена. Он побледнел, пришпорил своего коня. Взгляд порядочных людей, как голос Бога, преследует негодяев. С тех пор в Париже арестовывают всякого, кто плохо отзывается о Лафайете и о королевской присяге. Сулла свирепствует, но депутаты еще не уехали, они знакомятся друг с другом, вместе едят, обнимаются, беседуют только о свободе, клянутся друг другу умереть за нее. И я не сомневаюсь в том, что, вернувшись в свои департаменты, они примкнут к всеобщей лиге. Они видели опасность вблизи. Они разгадали честолюбивые планы тех, кто их пригласил, они видели на Марсовом поле адъютанта, который кричал депутатам, в частности, депутатам от Марны: "Король и г-н де Лафайет сейчас уйдут, если вы не будете занимать места соответственно рангу"…”
(Бабеф Г. Сочинения. Т. 2. М., 1976. С. 118-122)

Антуан Сен-Жюст

Из “Духа Революции и Конституции во Франции”

Весной 1790 г. Сен-Жюст принимает активное участие в создании подразделений Национальной гвардии и в организации движения Федерации в департаменте Эна, и в Париж прибывает в качестве почетного командира Национальной гвардии Блеранкура.

“Первый праздник Федерации всей Франции имел особый характер, какого не будут иметь последующие собрания. Хотя на первый взгляд он может показаться великолепным средством укрепить общественный дух, он был результатом происков некоторых людей, желавших распространить свою известность в народе; об этом знали, поэтому к празднику Федерации отнеслись неприязненно; он был благодетелен. Но время его тогда еще не пришло; однако тогда не могли отвергнуть то, что имело облик патриотизма.
Национальное собрание не без тревоги взирало на бесчисленные депутации, которые его окружили; они состояли из людей, беспокойных духом; предрассудки, недовольство всякого рода, вражда провинций между собой и их взаимная зависть заполонили столицу; можно было с близкого расстояния увидеть политический организм, преисполненный заблуждений; быть может, поскольку партии были народными, все должно было устремиться в лоно свободы; однако могло случиться, как многие надеялись, что присутствие монарха вызовет в сердцах людей сочувствие к нему. Интрига заставила его играть роль Великого Короля. Прикрывшись постыдными лохмотьями былой славы, он умилительно показывал народу дофина, как несчастного наследника крови стольких королей; это трогательное зрелище поражало взоры всех. Во всем Париже видели только пятерых людей.
Те, кто подал мысль о Федерации, нашли последнее средство изменить облик происходящего и нанести удар свободе; против свободы обратили ее же оружие; все было любовью и равенством, и тем не менее все было к выгоде королевской семьи; отличный способ нападать на людей – использовать в качестве оружия их слабости и их добродетели. Однако все было напрасно: короля любили, но не жалели. Поскольку его было нетрудно обмануть, ему дозволяли говорить напыщенным языком, который ему нравился; но его простодушие не находило отклика.
Нельзя вообразить ничего более трогательного, чем то, что он ответил депутатам: “Передайте своим согражданам, что я хотел бы говорить с ними со всеми так, как я говорю здесь с вами; передайте им, что их король – их отец, их брат, их друг, что он может быть счастлив лишь их счастьем, великим их славою, могущественным их свободою, богатым, когда они процветают, страдающим, когда они в беде; более всего я хотел бы, чтобы вы донесли мои слова, или вернее, мои сердечные чувства до тех, кто живет в убогих хижинах и в приютах для обездоленных; скажите им, что если я не могу перенестись вместе с вами туда, где они нашли себе пристанище, я хочу присутствовать там душою и чтобы там же пребывали законы, защищающие слабого; что я хочу заботиться о них, жить для них, умереть за них, если понадобится. Наконец, сообщите в разных провинциях моего королевства, что чем раньше обстоятельства позволят мне осуществить мое желание посетить их вместе с моей семьей, тем скорее возрадуется мое сердце”. Поскольку сердца французов вовсе не понимали таких речей, ничего не вышло: король хотел вызвать жалость, а внушил только любовь.
Во время этой чреватой опасностями церемонии Национальное собрание не расчувствовалось и не утратило своей уверенности; оно обсуждало вопросы торговли и дела колоний; оно держалось строго и спокойно, оно требовало от Франции только гражданской присяги и удержало ее от радостных кликов, которые звучат лишь мгновение, а потом их уносит ветер.
Праздник Федерации, столь хитро задуманный с целью извратить общественный дух, укрепил его навеки. Армия ушла из Парижа, недовольная теми, кто перед нею заискивал, и полная уважения к Национальному собранию, на которое ей довелось посмотреть.
Если жалкая часть французской монархии погибнет, мы своим равенством во многом будем обязаны собраниям федератов; они несколько уравновесят силу политического состояния, если доверие к нему уменьшится; но да будет угодно Богу, чтобы мы избегли гражданских раздоров и надолго сохранили любовь к миру, притом, что дух войны витает повсюду.”
(Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. СПб., 1995. С. 218-219)


Не особенно радостное восприятие первого грандиозного праздника Революции…
Насколько это восприятие отличается от того, каким остался этот праздник в памяти поколений…
И именно поэтому закончить мне хочется на более оптимистичной ноте:

Из “Мемуаров” великого актера Франсуа Жозефа Тальма (1763-1826), написанных четверть века спустя:

“Марсово поле было избрано Коммуной как огромный театр, где должно было произойти представление той великой и народной драмы, которая была прологом революции.
Но нужно было устроить подобие скамеек по краям и выкопать круг в середине.
Триста или четыреста рабочих работали бы над этим сооружением много лет.
И вот все население Парижа устремилось туда с лопатами, тачками и мотыгами.
Только те, кто видели это потрясающее зрелище, могут понять величие его.
Люди всех возрастов и положений, женщины всех классов общества, чиновники, дворяне, буржуа, рабочие, священники, знатные дамы, уличные торговки, гризетки – весь мир, вернее, весь хаос старого мира и зачатки нового работали бок о бок с одинаковым пылом, в то время как дети носили факелы, а походные оркестры будоражили толпу, играя “ça ira”, точно пронизывая электрическим током единую душу этих тысяч.
Мы сказали, что дети разносили факелы.
Да, ибо те, кто из-за своей личной работы не могли принять участие днем в общественной, приходили работать ночью, чтобы отдохнуть от своих дневных трудов.
Эта гигантская работа, как и сотворение мира, была выполнена в семь дней.
Начавшись 7 июля, в ночь на 14-е она была завершена.
Как Бог, Франция захотела, и все произошло по ее желанию.
…
В дни реакции, в момент, когда нас преследуют за то, за что раньше прославляли, в час, когда герои того времени стали изгнанниками, в хорошую летнюю ночь мне часто приходит в голову желанье посидеть на одном из необъятных откосов Марсова поля, единственном памятнике, устоявшем среди развалин великой эпохи, – словом, поступить подобно римскому мечтателю, бродящему среди развалин Колизея.
И я говорю себе:
"Тот, кто закладывал фундамент для Лувра, велик.
Тот, кто покрыл золотом и железом собор Инвалидов, велик.
Тот, кто руками победителя воздвиг Вандомскую колонну, велик.
Но еще более велик тот, кто вырыл эту площадь, кто сделал это углубление.
Ибо Франциск I умер и забыт.
Ибо Людовик XIV умер и забыт.
Ибо Наполеон в изгнании и забыт.
Но тот, кто изрыл эту площадь, кто сделал это углубление, кто смешал свой пот с пылью – тот никогда не умрет. Ибо это народ, а народ вечен!"”
(Свобода. Равенство. Братство. Великая французская революция: документы, письма, речи, воспоминания, песни, стихи. Л., 1989. С.118-120)

Эта подборка также была сделана в 2002 году, ровно одиннадцать лет назад; впоследствие ее материалы стали составной частью двух больших страниц Vive-Liberta! - но три молодых пикардийца затерялись на этих страницах.
Так что решила привести их сюда!
В более полном виде и со всеми необходимыми комментариями материал будет размещен в моей библиотеке - а здесь сегодня-завтра появится еще и несколько картинок - следите за обновлениями!

А погода сегодня в Париже - чудесная! - солнечно и пока не жарко!
Вечером пойду смотреть салют!