Стихи Константина Случевского (ранее 1898) мне известны довольно давно, однако лишь нынче обратила внимание, как они перекликаются с эссе Гилберта Кита Честертона... (1910)Константин СЛУЧЕВСКИЙ
Голова Робеспьера На полках одного из множества музеев
Заметен длинный ряд голов больших злодеев,
Убийц, разбойников, внушавших людям страх,
И успокоившихся в петлях и кострах.
Пестро раскрашенные лица восковые
Глядят из-под стекла как будто бы живые,
И веет холодом и затхлостью гробов
От блещущих очей и выкрашенных лбов.
Но между тех голов, и лысых, и косматых,
Безусых стариков и женщин бородатых,
Как будто в чуждую среду занесена,
Заметнее других покоится одна.
Скула и челюсти жестоко перебиты,
Но зоркие глаза бестрепетно открыты,
В них неожиданный, негаданный покой:
Глядят – удивлены, познавши мир иной…
Нет, не разбойник ты! Ты кровью обливался
За то, что новый склад судеб тебе мечтался,
И ты отравлен был чудовищной мечтой
С ее безжалостной, ужасной простотой –
Но силой этой же чудовищной мечты,
Сказавшейся в других, в свой срок погиб и ты.
* * *
Гилберт Кит ЧЕСТЕРТОН
Преступный череп(
с небольшими сокращениями)
Когда ученые (а чаще те, кто любит толковать о науке) говорят, что историю и общество надо изучать научно, они забывают, что проблема эта – о двух сторонах. Вполне возможно, что определенные факты, связанные с телом, обусловливают факты, связанные с душой; но это ничуть не значит, что, поняв первые, мы правильно истолкуем вторые. Вы убедительно докажете, что такое-то смешение рас благоприятствует счастью общества, но почти наверное ошибетесь, определяя, какое общество счастливо. Вы докажете, что такой-то физический тип свойствен дурным людям, но почти наверное ошибетесь, определяя, какой человек плох. Доводы ваши никому не нужны, ибо вы уразумели только одну часть уравнения. […]
Социологи, криминологи и прочие тем и плохи, что, прекрасно разбираясь в собственном деле, они на редкость поверхностно и глупо судят о людях и о мире. Зная почти все о биологии, они почти ничего не знают о жизни. Так, прославленный и недоразвитый профессор
измерил череп Шарлотты Корде как образец преступного типаизмерил череп Шарлотты Корде как образец преступного типа. Он плохо знал историю и не ведал, что, если и существует «преступный череп», у Шарлотты Корде его быть не могло. Кажется, позже оказалось, что это вовсе и не ее череп; но я говорю о другом. Я говорю о том, что несчастный старик пытался связать дух Шарлотты Корде с ее черепом, ничего не зная об ее духе.
В одном популярном журнале была обычная статья о том, станут ли плохие люди лучше, если разобрать на части их голову. Поскольку самые плохие люди, каких я знаю, слишком богаты и могучи, чтобы разрешить такое издевательство, рассуждения эти меня не трогают. Я всегда с сокрушением замечал, что в иллюстрациях к подобным статьям нет фотографии миллионера. Почти все портреты являют нам линию носа или форму лба обычных и печальных людей, которые крали с голоду или убили кого-нибудь в припадке ярости. Вид у них самый разный: иногда голова квадратная, иногда круглая; иногда внимание наше обращают на то, что затылок срезан, иногда на то, что он необычайно выпуклый. Пытаясь определить, что же у них у всех общего, я долго искал, сравнивал, думал и пришел к выводу, что это – бедность.
Одна из иллюстраций к статье нанесла мне последний удар, развеявший мглу и убедивший меня навек, что криминолог невежественней преступника. Среди худых, измученных, но вполне человеческих лиц было лицо, обрамленное пудреным париком XVIII века. Одежда отличалась дерзкой опрятностью, принятой у образованных и незнатных людей около 1790 года. Голова была гордо поднята, губы твердо, героически твердо сжаты, глаза смотрели вперед с пугающей честностью. Даже не зная, кто это, я мог бы догадаться, что передо мною – двойник шекспировского Брута, человек редкой чистоты, готовый использовать власть для исправления нравов; человек, которого больно задевают упреки в непоследовательности; человек, наконец, несколько слишком гордый своей безупречной жизнью. Все это я угадал бы, даже если бы не знал, кто это.
Но я знал. Это был Робеспьер. Подпись под бледным, строгим лицом поражала. «Отсутствие нравственного инстинкта», – гласила она и прибавляла, что он не знал милости (что неверно) и еще какую-то чепуху про покатый лоб, который был и у Людовика XVI, и у половины тогдашних, а также нынешних людей.
Тогда измерил я пропасть между ведением и неведением ученых. Тогда узнал, что криминология может быть не только бесполезной, но и вредной, ибо совершенно не знает материала, о котором должна говорить – людей. Если кто-нибудь способен сказать, что у Робеспьера нет нравственных инстинктов, ему надо немедленно запретить рассуждения об этике. С таким же правом он может сказать, что этих инстинктов лишен Беньян. Да, Робеспьер был мрачен и неуравновешен, и Беньян тоже. Но и мрачность, и неуравновешенность этих людей проистекала из того, что они слишком много, а не слишком мало думали о нравственности. Говорите, если вам хочется, что Робеспьер был безумен. Но помешался он именно на этике. Он и его соратники, строгие и смелые люди, чей ум не мог терпеть неразумия и неправды, решили, что Европа не должна задохнуться в смердящем болоте олигархий и государственных тайн. Такая огромная работа не препоручалась человеку с той поры, как христианство вызволило нас из тьмы раннего средневековья. Однако они ее выполнили, тогда как никто иной этого сделать не смог.
И уж конечно, мы бы ее не выполнили. Мы не готовы свергнуть самый мощный наш класс так просто, словно отказываем в визе иностранцу. Мы не готовы смести одним махом крупнейшие поместья. Мы не готовы довериться самим себе в тяжкую пору развала, чтобы восстановить разумность жизни и достоинство людей. Мы не так сильны, чтобы обрести силу Дантона. Мы не так сильны, чтобы обрести слабость Робеспьера. Кажется, мы можем сделать лишь одно: словно дети, играть на былом поле битвы, рассматривая кости и черепа тиранов и мучеников, и невинно лепетать о том, что, судя по костям, люди эти были глупы и преступны.
Я не знаю, как выглядит преступный череп, но глупый различить могу.