Правильная ссылка на эту статью выглядит такПравильная ссылка на эту статью выглядит так:
Гордон, А.В. Великая французская революция: о понятии и понимании / А.В.Гордон // Николай Иванович Кареев: Жизненный путь и научное наследие в трансдисциплинарном контексте современного историознания. Сборник статей и сообщений III Международной научно-образовательной конференции / сост. и отв. ред. Г.П. Мягков. – Казань: Изд-во Казанского университета, 2021. – С. 127–133. – URL: www.elibrary.ru/item.asp?id=47884160
Для своих читателей копирую в этот журнал текст статьикопирую в этот журнал текст статьи
Гордон А.В.
Великая французская революция: о понятии и понимании
В статье показано, что неприятие понятия Великая французская революция обусловлено критическим отношением к историографической традиции, которая осуждается за «апологетику» Революции. Автор статьи указывает на спорность обвинительных выводов и на то, что в «классической» историографической традиции {128} выразилось значение Революции как двигателя становления современной цивилизации при всей противоречивости этого процесса.
Ключевые слова: Великая французская революция, «классическая историография», «новая русская школа», исторический прогресс, культурная традиция, В.И. Герье, Н.И. Кареев
__________
В минувшее десятилетие затеялся разговор о спорности бытующего в отечественной традиции понятия Великая французская революция. Критики ссылаются, в частности, на отсутствие подобного эпитета в мировой науке, точнее – в западной традиции. Что касается собственно термина, упреки в адрес отечественной традиции плод некоего недоразумения. В советское время во Франции ХVIII–ХIХ вв. отмечали аж четыре «буржуазных» революции: 1789, 1830, 1848, 1870 гг.1, тогда как во французском (а также в других западноевропейских) языке термин Французская революция закрепился лишь за первой из них. И отсутствие эпитета «великая» вовсе не означало умаления ее значения, напротив, так подчеркивались ее уникальность и масштабность.
Историческое значение Революции и явилось импульсом разночтений. Критики отвергают термин, считая его оценочнопублицистическим, недостойным бытования в исторической науке. Опровержение термина эволюционирует в критику самой Революции. Под этим углом зрения рассматривается, вернее, пересматривается историографическая традиция изучения Революции. Положительная оценка ее значения признается «апологетической», и ей противопоставляется «критическая»: И. Тэн, О. Кошен, Ф. Фюре, в России В.И. Герье2.
При таком толковании Владимиру Ивановичу Герье отводится особый статус: он провозглашается подлинным основателем «русской школы» историков Французской революции, традицию коей критики продолжают самим названием своего объединения «новая русская школа» (НРШ). Приоритет Герье над признанным лидером международно-признанной (повторюсь) école russe Николаем Ивановичем Кареевым обосновывается не только тем, что именно Герье начал университетское преподавание истории Революции в России, но и тем, что он был настоящим ученым, беспристраст-
__________
1 Не считая Парижской Коммуны, которая почиталась особо как прототип пролетарской.
2 Некий историографический «водораздел» виделся еще историку-марксисту Альберу Собулю. Многолетнему руководителю кафедры в Сорбонне и журнала Annales historique de la Révolution française принадлежит само определение «классическая историография» как тот комплекс трудов и взглядов, разрушить который взялись «ревизионисты», начиная с Альфреда Коббена [7]. {129}
ным, далеким от идеологических предпочтений, тогда как Кареев находился под влиянием либеральной идеологии [10, c. 8-29].
И если первое принимается мной безоговорочно, тем более сам Кареев всегда признавал и чтил Герье как своего учителя, то второе я считаю следствием недоразумения, не просто терминологического, а методологического. В перестроечные времена существовала иллюзия о возможности деидеиологизированной истории, и сам лозунг «деидеологизации» имел тогда вполне субстанциональное значение в стремлении преодолеть ту заангажированность исторического знания, что возникла в результате идеологического контроля над ним.
А какую субстанциональность этот лозунг может иметь сейчас, когда с принципом партийности как будто покончено? У коллег из НРШ идеологизация науки о Революции отождествляется с положительным отношением к ней. Полноте! Никто из выдающихся историков прошлого при всем различии взглядов не избежал этой самой идеологизации. Жюль Мишле, создавая «Историю Французской революции», противопоставил либеральным и социалистическим предшественникам свои демократические и народнические взгляды, Ипполит Тэн взялся опровергнуть Мишле, придерживаясь консервативных позиций, Альфонс Олар опровергал труд Тэна с либеральных позиций, Огюстен Кошен разоблачал Олара в своей идейной борьбе с Третьей республикой. А Альбер Матьез оспаривал значение трудов того же Олара с лево-демократических позиций. И что же? Каждый из них оставил сочинения, имевшие, да и сохраняющие до сих пор свое познавательное значение в понимании тех или иных аспектов Революции.
Скажу больше. Именно приверженность, например Тэна к определенной системе взглядов, негативное отношение к участию народных масс в Революции ориентировала его на изучение крестьянских восстаний, ставшее отправной точкой для неприемлевших его политические выводы историков, как П.А. Кропоткин или А.В. Адо. Основатель кафедры Революции в Сорбонне Олар обратился к ее политической истории для обоснования режима Третьей республики. И создал труд, который использовал для характеристики якобинского правления его оппонент и противник республиканского режима Кошен.
Трактовка положительного значения Революции в контексте «апологетизации» вызывает лично у меня недоумение. Кого из классиков можно обвинить в ее безоговорочном восхвалении? Мишле, у которого обращение к Террору или описание Сентябрьских убийств вызывало невыразимые ушевные страдания? «Я за{130}нят очень трудным делом, – писал он в частном письме о работе над историей Революции, – мне нужно еще раз пережить, проделать, перестрадать Революцию. Я только что прошел через Сентябрь и все смертные муки; меня убивали в Аббатстве, а потом я шел в Революционный трибунал, то есть на гильотину» [8, c. 383]. «Варварская форма прогресса» для Жореса [4, c. 260], «катастрофа» сродни природным катаклизмам для Кропоткина – ужели это «апологетизация»?
Верно – и мне довелось об этом написать, – что в советской историографии произошла «диктаторско-террористическая рецепция» [2, c. 219-245] Революции с прославлением якобинской диктатуры и ее террора. Верно и то, что у либеральных историков, в частности у Олара, террор оправдывался «внешними обстоятельствами». Можно оспаривать аргументы Олара, хотя сбрасывать со счета в генезисе Террора войну с антифранцузской коалицией и порожденную ею психологическую атмосферу «осажденной крепости» я бы не стал. Притом в целом упрек об оправдании политики террора, предъявленный «классической историографии», некорректен. Мишле, Кропоткин или Кареев выступали противниками и диктатуры, и Террора.
Не представляется мне корректным и отрицание классового характера Революции. Полемически А.В. Чудинов совершенно прав: в советской, а отчасти и в зарубежной марксистской литературе происходило упрощение ее буржуазности [9, c. 100-127]. Отнюдь не протагонисты капиталистических отношений, не «капиталистические предприниматели» были в авангарде движения. Напротив, напрашивается метафора «восстание обреченных»: движущими силами оказались социальные слои, коим капиталистический прогресс сулил деградацию, а то и небытие. Но об этом явственно и у самого Маркса, и еще больше в марксистской литературе. Не говоря уже о Жоресе, выдвинувшем данный тезис, «экономическую реакционность» городских низов раскрывал фундаментальный труд Альбера Собуля «Парижские санкюлоты во время якобинской диктатуры» (М., 1966; 1-е фр. изд. 1958).
Можно ли при этом отрицать буржуазный характер Революции, ее значение в утверждении во Франции капитализма? А.В. Чудинов делает упор на том, что Франция в экономическом развитии стала заметно отставать от Англии. Действительно, Франция серьезно задержалась с «промышленной революцией». Едва ли не важнейшей причиной сделался дефицит дешевой рабочей силы, поскольку во Франции не произошло того катастрофического «исхода» из деревни, который состоялся в результате «пер{131} воначального накопления» за Ла-Маншем. «Вина» Революции несомненна, ибо крестьянство, хотя и в меньшей мере, чем буржуазия, получило земли. Пусть это была «парцелла», но тем крепче крестьянин держался за собственность, которая избавляла его от превращения в паупера, в одного из тех «бродяг», что клеймила и отправляла в «работные дома» мчавшаяся по пути капиталистического прогресса Англия.
Политэкономически, однако, крестьянская собственность на землю – та же частная собственность, утверждение которой было квинтэссенцией переворота в аграрных отношениях, покончившего со Старым порядком. Верно, не до конца! В перераспределении земли победила буржуазия, результатом этой победы стало сохранение крупной собственности, которая и сделалась оплотом сохранения квазифеодальных отношений. И потому ее господству, как показал А.В. Адо, может быть адресован упрек в замедленности развития Франции [1, c. 354-375].
Даже если согласиться с мерилом капиталистического прогресса, нельзя не задуматься об иных критериях. Насколько прогрессивней революционного французского «транзита» было «раскрестьянивание» по английскому образцу? «Куда сомнителен мне твой, /Святая Русь, прогресс житейский! /Была крестьянской ты избой /Теперь ты сделалась лакейской», – писал поэт, между прочим, придерживавшийся не революционно-демократических, а консервативных взглядов.
И вот тут оселок моих разногласий с критиками Революции. Им представляется, что при оценке ее значения можно исключить политическую традицию, что именно такое элиминирование обеспечит подлинно научный характер изучения Революции. А возможно ли исключить политическую традицию при оценке исторического значения Революции, допустимо ли в историческом анализе исключить провозглашенные ею нравственные и гуманистические ценности? Критикам ведь придется отвергать не только «классическую историографию» в революционно-демократическом или либеральном ракурсах, а ревизовать культурную традицию в целом и далеко не только Франции.
Красноречиво, например, признание К.П. Победоносцева: «Несомненно, что великая революция имела всемирное значение. Из нее вышло много благодетельных мер и новых стремлений; она разрушила много обветшавших форм правления и общественных отношений» [6, c. 186].
Защищая ценности, провозглашенные Революцией, «классическая историография» выражала ее цивилизационное значение, {132} тот цивилизационный Проект, что был выдвинут Просвещением. Сошлюсь лишь на одно веское мнение: «Эти новые начала, новые и самостоятельные начала человеческих будущих обществ, сами из себя исходящие и сами в себе живую силу почерпающие, были уже известные европейскому человечеству начала выработанной им цивилизации – то есть наука, государство и мечта о справедливости, основанной единственно на законах разума. Франция лишь провозгласила самостоятельность этих начал революционерно, то есть полнейшую независимость их от религии, а вместе с ней от всяких преданий. Это делалось еще в первый раз в жизни человечества, и в этом состояла сущность французской революции» [3, c. 234].
НРШ заняла ведущие позиции в постсоветской историографии эпохи Революции и Наполеоновских войн: вышли в свет монографии А.В. Чудинова, Д.М. Бовыкина, Е.А. Прусской, других учеников А.В. Чудинова. Он награжден престижной академической премией, носящей имя Кареева. Научным подвигом А.В. Чудинова представляется возрождение «Французского ежегодника», превратившегося в авторитетное международное издание по актуальным вопросам истории Франции. Стараниями А.В. Чудинова основана серия публикаций «Мир Французской революции», в самой недавней из которых книге В.А. Погосяна «Историки Французской революции» (2019) дается положительная характеристика корифеев советской исторической науки. В той же серии ожидается выход в свет еще одной книги историка из Еревана.
При этом наряду с НРШ в современной российской науке трудятся исследователи, придерживающиеся собственных историографических подходов. Самого большого признания заслуживает школа Василия Павловича Золотарева в Сыктывкаре. Профессор В.П. Золотарев со своими учениками внес неоспоримый вклад в изучение классической «русской школы» изданием трудов Кареева, самое недавнее из которых «По большей дороге истории» было представлено на юбилейной конференции в Казани, многочисленными исследованиями о Карееве и историках, вышедших из его школы: Я.М. Захере, В.А. Бутенко, В.В. Бирюковиче, А.М. Ону.
В Брянске работает ученик А.В. Адо профессор С.Ф. Блуменау, у которого свои ученики, свои монографии, своя школа. Трудятся и другие ученики Адо: З.А. Чеканцева, Л.А. Пименова.
Лично мне, выходцу из советской исторической школы, ставшему ее историографом в драматическое время тотального пересмотра, близка позиция Кареева, учителя моего учителя Я.М. Захера. В постреволюционное время, когда либеральное окружение {133} ученого под влиянием гражданской войны, террора, военного коммунизма обратилось за пониманием Революции к Тэну, Кареев не поддался общему искушению. Критически оценивая «героизацию» Революции в ранней французской традиции, Кареев не стал пересматривать свой взгляд на сочинения Тэна, находя в них одностороннее выпячивание ее «патологии» [5, c. 292-293].
Когда-то Жорж Клемансо заключил: «Революция – это блок». Хочется, чтобы и историографию ее оценивали в целостности, не умаляя научное значение одних подходов и направлений в пользу других.
Александр Викторович Чудинов завершал книгу поучительной сентенцией: «Для исторической науки разрушительно не признание ее субъективности, а, напротив, провозглашение чьей-либо монополии на объективную истину. Пока же продолжается диалог, будет жива и наука истории» [10, с. 276].
Золотые слова.
Библиография
1. Адо А.В. Крестьяне и Великая французская революция: Крестьянское движение в 1789–1794 гг. М.: Изд-во Московского ун-та, 1987. 448 с.
2. Гордон А.В. Великая французская революция как явление русской культуры: К постановке вопроса // Исторические этюды о Французской революции: Памяти В.М. Далина (к 95-летию со дня рождения). М.: ИВИ РАН, 1998. С. 219-245.
3. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 21. Л.: Наука, 1980. 551 с.
4. Жорес Ж. Социалистическая история Французской революции Т. VI. М.: Прогресс, 1983. 535 с.
5. Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. Подг. текста, вст. статья и коммент. В.П. Золотарева. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1990. 384 с.
6. Победоносцев К.П. Сочинения. СПб.: Наука, 1996. 509 с.
7. Собуль А. Классическая историография Французской революции: о нынешних спорах // Французский ежегодник. 1976. М.: Наука, 1978. С. 155-170.
8. Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. 635 с.
9. Чудинов А.В. Французская революция: История и мифы. М.: Наука, 2007. 312 с.
10. Чудинов А.В. История Французской революции: Пути познания. М.: Политическая энциклопедия, 2017. 280 с. (Мир Французской революции).