Сегодня lj напомнил о давнем объявлении по Библиотеке:
Манон Ролан была замечательной женщиной нашего времени. Я тогда не понимала ее, не понимала, зачем женщине заниматься политикой - что пытается объяснить С.А.Лосев. Она не бывала в нашем доме, но я помню, что в тот страшный день 17 июля 1791, когда Максимилиан впервые появился у нас, она тоже беспокоилась о его судьбе и была готова предоставить ему убежище. И знаю, что она несколько раз писала ему. ... И я знаю теперь, что она тоже любила - об этом рассказал Евг. Богат.
Два письма Манон Ролан к Робеспьеру - пришлось добавить:
Манон Ролан – Робеспьеру
Робеспьеру в Париже.
В недрах столицы, очага стольких страстей, где Ваш патриотизм вступил на столь же затруднительный, сколь почетный путь, Вы, милостивый государь, не без интереса получите из глубочайшего одиночества письмо, написанное свободной рукой, продиктованное чувством уважения и удовольствия, которое испытывают люди чести при своем обмене мнений между собой. читать дальшеИ если бы даже я познакомилась с ходом революции и с шагами законодательного учреждения только из газет, то я все же выделила бы маленькое число смелых мужей, постоянно остававшихся верными принципам, и из числа этих мужей того, чья энергия никогда не переставала оказывать величайшее сопротивление взглядам, козням деспотизма и интриге; я посвятила бы этим избранным и их благородным защитникам привязанность и благодарность друзей гуманности. Но эти чувства достигают новой силы, если взглянуть вблизи на омут интриг, кошмарную продажность, которыми пользуется деспотизм для порабощения и унижения рода человеческого, для сохранения и увеличения тупости народов, для того, чтобы запутать общественное мнение, соблазнить слабых, напугать простолюдина и истребить честных граждан. История рисует тактику и последствия тирании только общими штрихами, и эта отвратительная картина больше, чем достаточна, чтобы вызвать в человеке резкую ненависть ко всякому произволу; но я не знаю ничего столь отвратительного и столь возмутительного, как их усилия, их козни и их зверства, применяемые в сотнях формах, чтобы сохранить себя в нашей революции. Никто, пришедший в этот мир с душой и сохранивший ее в целости, не мог за это последнее время видеть Париж, и не скорбеть от слепоты развращенных наций и от той пучины страданий, из которой так трудно вытащить.
Я сделала, в этом городе ряд наблюдений с печальным результатом, как и всегда почти это бывает при изучении человека: а именно, что большинство из них достойны бесконечного презрения и что наши социальные учреждения делают их такими; что нужно работать на благо рода человеческого, подобно божеству, ради заманчивости осуществления, ради радости быть самим собой, выполнения своего назначения, наслаждаясь своим собственным уважением, не ожидая, однако, ни благодарности, ни справедливости от людей; что. наконец, те немногие возвышенные души, которые будучи способны на великие дела, рассеяны по широкой земле и являются рабами обстоятельств и почти никогда не могут объединится для совместных действии.
Как по пути, так и в Париже я видела народ; обманутый своим собственным неведением, или хитростью его врагов, едва знающий положение вещей, или ложно судящей о нем. Но повсюду масса как таковая, хороша; стремления ее правильны. ибо ее интерес является интересом всех, но она совращена или слепа. Нигде я не встречала людей, с которыми я могла бы говорить открыто и не бесполезно о нашем политическом положении; я ограничилась тем, что повсеместно, где я проезжала, я оставляла экземпляры Вашего адреса; их найдут после моего отъезда, и некоторым они дадут прекрасный материал для размышлений[1].
Маленький город, в котором у меня есть квартира, и где я пробыла несколько дней, Вильфранш, имеет только патриотов по мерке, которые любят революцию за уничтожение того, что стояло над ними, но которые, однако, не имеют ни малейшего понятая о теории свободного правительства; им и во сне не снится то возвышенное драгоценное, чувство, которое дает возможность видеть в нас и нам подобных только братьев, и которое сочетает всеобщее благополучие с пылающей любовью к свободе, единственно способной обеспечить счастье роду человеческому. Поэтому-то и все эти люди восстают против слова республика, и король кажется им весьма существенным для их бытия.
Я горячо обнимала моего ребенка; под сладкими слезами я клялась забыть политику, чтобы и впредь изучать и чувствовать лишь природу, и я торопилась попасть в деревню.
Чрезвычайная засуха увеличила в высшей степени сухость бесплодной и каменистой почвы и усилила печальный вид негостеприимного владения, заброшенного в течение полгода. которое может оживиться только от ока хозяйки; жатва потребовала моего присутствия и увеличила мои заботы, но сельские работы приносят с собой мир и веселье, и я предалась бы им со спокойной душой, если бы я не открыла, что клевета, измышленная ради того, чтобы держать моего мужа вдали от законодательного собрания, проникла до моего убежища, и что люди, которые никогда не могли заметить иное, как Вашу преданность всеобщему благу и их благу в частности, приписывали наше отсутствие предполагавшемуся аресту господина Ролана, как контрреволюционера; в конце концов, я слышала песеньку за своей спиной: аристократов на фонарь!
Я не боюсь последствий этих бессмысленных предупреждений, которые не могли оказать влияния на большинство; кроме того, одно наше присутствие и возобновление простой жизни на благо ближнему, свойственной нам, скоро прогонит и последние следы клеветы; но как легко смутить народ и восстановить его против его же защитников!
Что касается Лиона, то этот город тяготеет к аристократии: выборы прошли там отвратительно; депутаты сплошь враги свободы, спекулянты, ничтожные или известные с дурной стороны люди; ни одного таланта, даже посредственного нет среди них, департамент этого города составлен приблизительно так же, как представительство в законодательном собрании: в округе было проведено несколько патриотов, но они и добра не делают и злу не препятствуют.
Если судить о представительном правительстве по ничтожному имеющемуся до сих пор опыту, то мы не можем считать себя очень счастливыми.
Вся масса народа не дает себя вводить в заблуждение надолго и грубо; покупаются выборщики, затем администраторы и. наконец, депутаты, продающие народ. – О, если бы мы могли в сознании ошибок, внесенных из-за предрассудков и самолюбия в нашу конституцию, все более и более ощущать, что все отклонения от совершеннейшего равенства, от величайшей свободы силой необходимости приводят к унижению рода человеческого, к порче его, отдаляя его от счастья!
Вы много сделали, милостивый государь, для изменения и распространения этих принципов; как прекрасно, как утешительно иметь возможность выдать себе такое свидетельство в возрасте, когда столько других людей даже еще и не знают, какой им суждено пройти жизненный путь; Вам еще предстоит длинный путь, пока все его части будут соответствовать началу и Вы окажетесь на сцене, на которой Вы сможете проявить Вашу смелость.
В моем уединении, я с радостью буду знакомиться с продолжением Ваших успехов; итак я призываю Вас к работе ради справедливости, так как опубликование правды, касающейся общественного блага, — всегда успех в добром деле.
Если бы я предполагала только сообщить Вам что-либо, то у меня не появилась бы мысль Вам написать; но не сообщив Вам ничего особенного, я думала о том интересе, с которым Вы услышите о двух людях, душа которых создана, чтобы понять Вас, и которые желают выразить Вам уважение, оказываемое ими лишь немногим людям, и привязанность, посвящаемую ими только тем, кто ставит выше всего славу быть справедливым — быть чутким.
Только что приехал вслед за мной господин Ролан, усталый и печальный от непоследовательности и легкомыслия парижан: мы сообща займемся нашими сельскими работами. Среди них отдадимся некоторым занятиям и найдем в исполнении частных добродетелей некоторое утешение от общественного несчастья, если нам суждено стать свидетелями бедствия, которые могут натворить предательский двор и честолюбивые преступники.
Примите наши приветы и пожелания.
______
[1] Такой обычай был у путешественников в то время излюбленным средством пропаганды. Здесь говорится о послании, составленном Робеспьером совместно с Петионом, Редерером Бриссо и Бюзо: „Адрес общества друзей конституции с центром в. клубе якобинцев в Париже союзным обществам по поводу событий на Марсовом поле 17 мая 1794 г". (так у Ландауэра! - должно быть: 17 июля 1791 - El.)
Робеспьеру.
Лазарет при Сент-Пелажи,
23 дня, 1 месяца, второй год (14 октября 1793 г.).
Среди этих одиноких стен, в которых уже почти пять месяцев могла подчиняться своей судьбе угнетенная невинность, появляется чужой... Это врач, которого мои тюремщики позвали ради своего собственною спокойствия, ибо как бедствиям природы, так и несправедливости людей, я не могу и не хочу противопоставить что либо иное, как спокойное мужество. Как только он услышал мое имя, он заявил, что он друг человека, к которому я, быть может, отношусь не иначе, как с любовью. читать дальшеЧто знаете Вы об этом и кто он такой? — Робеспьер, — Робеспьер! Я знала его хорошо и очень уважала, я считала его откровенным и пламенным другом свободы. Как? Неужели он больше не таков? Я боюсь, он кроме того любит и власть, быть может, сознавая, что он, как никто, может или хочет стремиться к добру, я боюсь, что он довольно таки любит мстить и в особенности направлять свою мстительность на тех, которые, как он думает, не восхищаются им; я нахожу, что он весьма доступен предубеждению и склонен, таким образом, предаваться партийным страстям и слишком быстро видеть преступника в каждом, кто не разделяет во всем его мнений. Вы не видели его и двух раз! Я видела его гораздо чаще! Спросите Вы его, и Вы увидите, что он, положа руку на сердце, не сможет сказать чего либо дурного.
Робеспьер, если я заблуждаюсь, я даю Вам возможность доказать мне это. Вам повторяю я то, что говорила о Вас, и я хочу Вашему другу дать письмо с собой, которое, быть может, пропустят мои строгие тюремщики, ради имени адресата.
Я пишу Вам не с тем, чтобы просить Вас, в этом Вы можете быть уверены. Я никогда никого не просила, и, право, не в тюрьме начну я поступать так по отношению к тому, кто держит меня в своей власти. Просьба существует для виновных или рабов; невиновность сама говорит за себя, этого достаточно, или она жалуется и имеет право на это раз ее преследуют. Но и жалобы мне не к лицу, я думаю страдать и ничему не удивляться. Мне, кроме того, известно, что при рождении республик революции, являющиеся почти неизбежными и вполне объяснимыми людскими страстями, часто подвергают своих современников опасности стать жертвами их рвения и заблуждения их и именно тех из них, которые лучше всего служили своему отечеству. В своей совести находят они себе тогда утешение, а в истории — мстителя.
Но по какой странности меня, женщину, которая может ведь только таить желания, ввергают в пучину бед, которые обычно поражают лишь активных деятелей, и какая предстоит мне судьба?
Вот Вам два мои вопроса. Я не считаю их важными ни в отношении их самих, ни в отношении к себе, что значит больше или меньше одним муравьем, растоптанным пятой слона, пред лицом вселенной? Но они исключительно интересны в их связи с теперешним и будущим счастьем моего отечества, ибо, если без разбора уничтожать вместе с отъявленными врагами отечества и его защитников и преданных друзей, если подвергать одному и тому же обращению опасных эгоистов, и подлых аристократов, и верных граждан, и благородных патриотов, если честная и чуткая женщина, гордящаяся тем, что имеет отечество и что она приносила ему в своем скромном уединении или в иных жизненных условиях посильные жертвы, видит, что ее наказывают одновременно с высокомерной, или легкомысленной женщиной[2], проклинающей равенство, тогда без сомнения, не господствует еще свобода и справедливость, а будущее счастье проблематично.
Я не хочу говорить здесь о своем достойном почтения муже; надо было проверить его денежный отчет, когда он представил его, а не предварительно лишить его права, чтобы обвинить его после того, как очернили его публично, Робеспьер, я говорю Вам в лицо, Вы убеждены, что Ролан человек чести. Вы можете думать, что он придерживался ложного взгляда по тому или другому мероприятию, но внутри Вас совесть Ваша превозносит его за честность и за его гражданское мужество. Не понадобилось бы много времени, чтобы узнать его хорошо, книга его всегда открыта и каждый может читать в ней; он суров в добродетели; Катон был резок, обращение его создаю ему столько же врагов, сколько и его суровая справедливость, но эти поверхностные неровности исчезают при отдалении, а великие качества общественного деятеля останутся навсегда. Распространили слух, будто он подготовляет в Лионе гражданскую войну, этот предлог осмелились объявить причиной моего ареста! Предположение не было правильнее, чем вывод. Полный отвращения к политике, возмущенный преследованием, уставши от мира, утомленный от трудов и лет, он ничего иного не мог предпринять, как томиться в неизвестном убежище и молча укрыться во мраке, чтобы избавить свой век от преступления. Это он то, губитель общественного духа, а я его соучастница! Вот самый страшный упрек и бессмысленнейшая подтасовка. Вы не захотите, Робеспьер, чтобы я в этом месте взялась бы за опровержение, это была бы слишком легкая слава, и Вы не принадлежите к числу тех добрых людей, которые верят вещи потому, что она написана, и потому что Вам ее повторили. Мое мнимое участие было бы смешно, если бы все не было так кошмарно из-за туманного освещения, в котором его преподали народу, который, не будучи в состоянии разобрать что либо при таком освещении, фабрикует себе бог знает какие мерзости; должно иметься страстное желание мне повредить, чтобы в такой форме, так бесчеловечно и обдуманно обвинить меня. Точь-в-точь как при Тиберии, когда часто прибегали к повторному обвинению в оскорблении величества, ведшему к гибели любого невиновного ни в одном преступлении, но намеченного в жертву! Откуда же такая враждебность? Я не могу понять этого; никогда не причиняла я зла, и не могу даже сердиться на виноватых передо мной.
Выросшая в уединении, образовавшая себя среди серьезных занятий, которые помогли мне создать характер, склонная к простоте, причем не было обстоятельств, которые могли меня удалить от этого, воодушевленная революцией, с энергией отдаваясь ее благородным стремлениям, чуждая принципиальной политики, как женщина, но принимавшая теплое участие в беседах о ней, ибо общественный интерес становится высшим среди всех, с тех пор, как он существует — я рассматривала первую появившуюся клевету на меня, как презренные глупости; я считала их необходимой данью, взимаемой завистью с жизненного положения, которое обыкновенные люди достаточно близоруко продолжают считать предпочтительным, и которому я предпочитала мирное состояние, в котором я провела столько счастливых дней.
Однако, эта клевета росла, и чем спокойнее и увереннее становилась я, тем она больше наглела; меня бросили в тюрьму, уже почти пять месяцев я в ней; меня вырвали из объятий моей дочурки, которая уже не может покоиться на вскормившей ее груди; я вдали от всего мне дорогого, лишенная всяких известий, обречена на беззастенчивую травлю введенного в заблуждение народа, считающего, что моя голова может послужить ему на пользу; я слышу иногда под моим окном с решеткой разговор моих караульщиков о моей казни, я читаю отвратительнейшие ругательства, извергаемые против меня писателями, никогда меня не видавшими, как и все те люди, которые меня ненавидят.
Никому я не досаждала своими жалобами. От времени я ждала конца предубеждения и прихода справедливости. Несмотря на многие мои лишения, я ничего не требовала; я нашла себя в несчастьи и была горда, что могу помериться с ним и стать выше его. Когда потребности увеличились ввиду того, что мне следовало опасаться скомпрометировать всякого, к кому бы я не обращалась, я пожелала продать пустые бутылки из моего винного погреба, на которые не была положена печать, так как в них не было ничего более хорошего: большое возбуждение в городском квартале! Дом окружают, владельца арестуют. мой караул удваивается, и мне, быть может, приходится опасаться за свободу бедной служанки, ни в чем не виноватой, разве только в своей 13-тилетней верной службе мне, сделавшей эту службу приятной; вот как сильно верит народ, ложно информированный и ослепленный названием заговорщицы, в приложении ко мне!
Робеспьер, не для того, чтобы вызвать в Вас сострадание, выше которого я стою, и которое, быть может, было бы оскорбительно для меня, я даю Вам это весьма смягченное описание, а для того, чтобы Вы были в курсе.
Счастье переменчиво, благосклонность народа — тоже, взгляните на судьбу людей, агитировавших в народе, нравившихся ему, от Висцеллина до Цезаря и от Гиппона, демагога сиракузского до наших парижских говорунов? Справедливость и истина одни остаются и дают утешение во всем, даже в смерти, тогда как от ее ударов нет спасенья. Марий и Сулла предали проскрипции тысячу воинов, большое число сенаторов, множество несчастных — могли ли они задушить историю, предающую проклятию память о них, и знали ли они, что значит быть счастливым?
Все равно, что предстоит мне, я приму это достойным для меня образом, или я предупрежу это. если мне заблагорассудится. Ждет ли меня после чести быть преследуемой слава мученичества? Или мне суждено долго томиться в тюрьме и меня приберегают для катастрофы, создать которую считают полезным? Или меня, как говорится, хотят депортировать, чтобы в четырех милях от гавани познакомить меня с маленькой неосторожностью капитана, которая освободит его от его человеческого груза, отданного волнам? Говорите, это кое-что — знать свою судьбу, и с такой душой, как моя, можно взглянуть ей в глаза.
Если Вы желаете быть справедливым и внимательно будете читать меня, мое письмо не будет бесполезно для Вас, а вместе с тем оно могло бы быть полезно для моего отечества. Во всяком случае, Робеспьер, я знаю и этого не избежать Вам; кто меня знал, кто б он ни был, он не может преследовать меня без угрызения совести.
Примечание: Идея этого письма, его составление и намерение отправить его, все это длилось одни сутки, но какое влияние могли бы иметь мои размышления на человека, который приносит в жертву коллег, чистота которых ему безусловно известна?
Так как письмо мое не сможет принести пользы, оно неуместно; я бесцельно связалась бы с тираном, который, правда, может заклать меня, но никогда не сумеет меня унизить. Я не отправлю его[3].
______
[2] Процесс Марии-Антуанетты происходил от 12-го до 14-го октября и в этот день было написано это письмо, 15-го она была осуждена, 16-го казнена.
[3] Письмо на самом деле не было отправлено.
Манон Ролан была замечательной женщиной нашего времени. Я тогда не понимала ее, не понимала, зачем женщине заниматься политикой - что пытается объяснить С.А.Лосев. Она не бывала в нашем доме, но я помню, что в тот страшный день 17 июля 1791, когда Максимилиан впервые появился у нас, она тоже беспокоилась о его судьбе и была готова предоставить ему убежище. И знаю, что она несколько раз писала ему. ... И я знаю теперь, что она тоже любила - об этом рассказал Евг. Богат.
Два письма Манон Ролан к Робеспьеру - пришлось добавить:
Манон Ролан – Робеспьеру
Ландауэр Г. Письма о Французской революции /
Пер. с нем.; с предисл. проф. И.Бороздина. –
М.: Прометей. 1925. Т. 2. – С. 28-32, 72-77
Пер. с нем.; с предисл. проф. И.Бороздина. –
М.: Прометей. 1925. Т. 2. – С. 28-32, 72-77
Робеспьеру в Париже.
Ле-Кло Ланлатьер, церковный приход Тезе...
27 сентября 1791 г.
27 сентября 1791 г.
В недрах столицы, очага стольких страстей, где Ваш патриотизм вступил на столь же затруднительный, сколь почетный путь, Вы, милостивый государь, не без интереса получите из глубочайшего одиночества письмо, написанное свободной рукой, продиктованное чувством уважения и удовольствия, которое испытывают люди чести при своем обмене мнений между собой. читать дальшеИ если бы даже я познакомилась с ходом революции и с шагами законодательного учреждения только из газет, то я все же выделила бы маленькое число смелых мужей, постоянно остававшихся верными принципам, и из числа этих мужей того, чья энергия никогда не переставала оказывать величайшее сопротивление взглядам, козням деспотизма и интриге; я посвятила бы этим избранным и их благородным защитникам привязанность и благодарность друзей гуманности. Но эти чувства достигают новой силы, если взглянуть вблизи на омут интриг, кошмарную продажность, которыми пользуется деспотизм для порабощения и унижения рода человеческого, для сохранения и увеличения тупости народов, для того, чтобы запутать общественное мнение, соблазнить слабых, напугать простолюдина и истребить честных граждан. История рисует тактику и последствия тирании только общими штрихами, и эта отвратительная картина больше, чем достаточна, чтобы вызвать в человеке резкую ненависть ко всякому произволу; но я не знаю ничего столь отвратительного и столь возмутительного, как их усилия, их козни и их зверства, применяемые в сотнях формах, чтобы сохранить себя в нашей революции. Никто, пришедший в этот мир с душой и сохранивший ее в целости, не мог за это последнее время видеть Париж, и не скорбеть от слепоты развращенных наций и от той пучины страданий, из которой так трудно вытащить.
Я сделала, в этом городе ряд наблюдений с печальным результатом, как и всегда почти это бывает при изучении человека: а именно, что большинство из них достойны бесконечного презрения и что наши социальные учреждения делают их такими; что нужно работать на благо рода человеческого, подобно божеству, ради заманчивости осуществления, ради радости быть самим собой, выполнения своего назначения, наслаждаясь своим собственным уважением, не ожидая, однако, ни благодарности, ни справедливости от людей; что. наконец, те немногие возвышенные души, которые будучи способны на великие дела, рассеяны по широкой земле и являются рабами обстоятельств и почти никогда не могут объединится для совместных действии.
Как по пути, так и в Париже я видела народ; обманутый своим собственным неведением, или хитростью его врагов, едва знающий положение вещей, или ложно судящей о нем. Но повсюду масса как таковая, хороша; стремления ее правильны. ибо ее интерес является интересом всех, но она совращена или слепа. Нигде я не встречала людей, с которыми я могла бы говорить открыто и не бесполезно о нашем политическом положении; я ограничилась тем, что повсеместно, где я проезжала, я оставляла экземпляры Вашего адреса; их найдут после моего отъезда, и некоторым они дадут прекрасный материал для размышлений[1].
Маленький город, в котором у меня есть квартира, и где я пробыла несколько дней, Вильфранш, имеет только патриотов по мерке, которые любят революцию за уничтожение того, что стояло над ними, но которые, однако, не имеют ни малейшего понятая о теории свободного правительства; им и во сне не снится то возвышенное драгоценное, чувство, которое дает возможность видеть в нас и нам подобных только братьев, и которое сочетает всеобщее благополучие с пылающей любовью к свободе, единственно способной обеспечить счастье роду человеческому. Поэтому-то и все эти люди восстают против слова республика, и король кажется им весьма существенным для их бытия.
Я горячо обнимала моего ребенка; под сладкими слезами я клялась забыть политику, чтобы и впредь изучать и чувствовать лишь природу, и я торопилась попасть в деревню.
Чрезвычайная засуха увеличила в высшей степени сухость бесплодной и каменистой почвы и усилила печальный вид негостеприимного владения, заброшенного в течение полгода. которое может оживиться только от ока хозяйки; жатва потребовала моего присутствия и увеличила мои заботы, но сельские работы приносят с собой мир и веселье, и я предалась бы им со спокойной душой, если бы я не открыла, что клевета, измышленная ради того, чтобы держать моего мужа вдали от законодательного собрания, проникла до моего убежища, и что люди, которые никогда не могли заметить иное, как Вашу преданность всеобщему благу и их благу в частности, приписывали наше отсутствие предполагавшемуся аресту господина Ролана, как контрреволюционера; в конце концов, я слышала песеньку за своей спиной: аристократов на фонарь!
Я не боюсь последствий этих бессмысленных предупреждений, которые не могли оказать влияния на большинство; кроме того, одно наше присутствие и возобновление простой жизни на благо ближнему, свойственной нам, скоро прогонит и последние следы клеветы; но как легко смутить народ и восстановить его против его же защитников!
Что касается Лиона, то этот город тяготеет к аристократии: выборы прошли там отвратительно; депутаты сплошь враги свободы, спекулянты, ничтожные или известные с дурной стороны люди; ни одного таланта, даже посредственного нет среди них, департамент этого города составлен приблизительно так же, как представительство в законодательном собрании: в округе было проведено несколько патриотов, но они и добра не делают и злу не препятствуют.
Если судить о представительном правительстве по ничтожному имеющемуся до сих пор опыту, то мы не можем считать себя очень счастливыми.
Вся масса народа не дает себя вводить в заблуждение надолго и грубо; покупаются выборщики, затем администраторы и. наконец, депутаты, продающие народ. – О, если бы мы могли в сознании ошибок, внесенных из-за предрассудков и самолюбия в нашу конституцию, все более и более ощущать, что все отклонения от совершеннейшего равенства, от величайшей свободы силой необходимости приводят к унижению рода человеческого, к порче его, отдаляя его от счастья!
Вы много сделали, милостивый государь, для изменения и распространения этих принципов; как прекрасно, как утешительно иметь возможность выдать себе такое свидетельство в возрасте, когда столько других людей даже еще и не знают, какой им суждено пройти жизненный путь; Вам еще предстоит длинный путь, пока все его части будут соответствовать началу и Вы окажетесь на сцене, на которой Вы сможете проявить Вашу смелость.
В моем уединении, я с радостью буду знакомиться с продолжением Ваших успехов; итак я призываю Вас к работе ради справедливости, так как опубликование правды, касающейся общественного блага, — всегда успех в добром деле.
Если бы я предполагала только сообщить Вам что-либо, то у меня не появилась бы мысль Вам написать; но не сообщив Вам ничего особенного, я думала о том интересе, с которым Вы услышите о двух людях, душа которых создана, чтобы понять Вас, и которые желают выразить Вам уважение, оказываемое ими лишь немногим людям, и привязанность, посвящаемую ими только тем, кто ставит выше всего славу быть справедливым — быть чутким.
Только что приехал вслед за мной господин Ролан, усталый и печальный от непоследовательности и легкомыслия парижан: мы сообща займемся нашими сельскими работами. Среди них отдадимся некоторым занятиям и найдем в исполнении частных добродетелей некоторое утешение от общественного несчастья, если нам суждено стать свидетелями бедствия, которые могут натворить предательский двор и честолюбивые преступники.
Примите наши приветы и пожелания.
Ролан, урожденная Флипон.
______
[1] Такой обычай был у путешественников в то время излюбленным средством пропаганды. Здесь говорится о послании, составленном Робеспьером совместно с Петионом, Редерером Бриссо и Бюзо: „Адрес общества друзей конституции с центром в. клубе якобинцев в Париже союзным обществам по поводу событий на Марсовом поле 17 мая 1794 г". (так у Ландауэра! - должно быть: 17 июля 1791 - El.)
Робеспьеру.
Лазарет при Сент-Пелажи,
23 дня, 1 месяца, второй год (14 октября 1793 г.).
Среди этих одиноких стен, в которых уже почти пять месяцев могла подчиняться своей судьбе угнетенная невинность, появляется чужой... Это врач, которого мои тюремщики позвали ради своего собственною спокойствия, ибо как бедствиям природы, так и несправедливости людей, я не могу и не хочу противопоставить что либо иное, как спокойное мужество. Как только он услышал мое имя, он заявил, что он друг человека, к которому я, быть может, отношусь не иначе, как с любовью. читать дальшеЧто знаете Вы об этом и кто он такой? — Робеспьер, — Робеспьер! Я знала его хорошо и очень уважала, я считала его откровенным и пламенным другом свободы. Как? Неужели он больше не таков? Я боюсь, он кроме того любит и власть, быть может, сознавая, что он, как никто, может или хочет стремиться к добру, я боюсь, что он довольно таки любит мстить и в особенности направлять свою мстительность на тех, которые, как он думает, не восхищаются им; я нахожу, что он весьма доступен предубеждению и склонен, таким образом, предаваться партийным страстям и слишком быстро видеть преступника в каждом, кто не разделяет во всем его мнений. Вы не видели его и двух раз! Я видела его гораздо чаще! Спросите Вы его, и Вы увидите, что он, положа руку на сердце, не сможет сказать чего либо дурного.
Робеспьер, если я заблуждаюсь, я даю Вам возможность доказать мне это. Вам повторяю я то, что говорила о Вас, и я хочу Вашему другу дать письмо с собой, которое, быть может, пропустят мои строгие тюремщики, ради имени адресата.
Я пишу Вам не с тем, чтобы просить Вас, в этом Вы можете быть уверены. Я никогда никого не просила, и, право, не в тюрьме начну я поступать так по отношению к тому, кто держит меня в своей власти. Просьба существует для виновных или рабов; невиновность сама говорит за себя, этого достаточно, или она жалуется и имеет право на это раз ее преследуют. Но и жалобы мне не к лицу, я думаю страдать и ничему не удивляться. Мне, кроме того, известно, что при рождении республик революции, являющиеся почти неизбежными и вполне объяснимыми людскими страстями, часто подвергают своих современников опасности стать жертвами их рвения и заблуждения их и именно тех из них, которые лучше всего служили своему отечеству. В своей совести находят они себе тогда утешение, а в истории — мстителя.
Но по какой странности меня, женщину, которая может ведь только таить желания, ввергают в пучину бед, которые обычно поражают лишь активных деятелей, и какая предстоит мне судьба?
Вот Вам два мои вопроса. Я не считаю их важными ни в отношении их самих, ни в отношении к себе, что значит больше или меньше одним муравьем, растоптанным пятой слона, пред лицом вселенной? Но они исключительно интересны в их связи с теперешним и будущим счастьем моего отечества, ибо, если без разбора уничтожать вместе с отъявленными врагами отечества и его защитников и преданных друзей, если подвергать одному и тому же обращению опасных эгоистов, и подлых аристократов, и верных граждан, и благородных патриотов, если честная и чуткая женщина, гордящаяся тем, что имеет отечество и что она приносила ему в своем скромном уединении или в иных жизненных условиях посильные жертвы, видит, что ее наказывают одновременно с высокомерной, или легкомысленной женщиной[2], проклинающей равенство, тогда без сомнения, не господствует еще свобода и справедливость, а будущее счастье проблематично.
Я не хочу говорить здесь о своем достойном почтения муже; надо было проверить его денежный отчет, когда он представил его, а не предварительно лишить его права, чтобы обвинить его после того, как очернили его публично, Робеспьер, я говорю Вам в лицо, Вы убеждены, что Ролан человек чести. Вы можете думать, что он придерживался ложного взгляда по тому или другому мероприятию, но внутри Вас совесть Ваша превозносит его за честность и за его гражданское мужество. Не понадобилось бы много времени, чтобы узнать его хорошо, книга его всегда открыта и каждый может читать в ней; он суров в добродетели; Катон был резок, обращение его создаю ему столько же врагов, сколько и его суровая справедливость, но эти поверхностные неровности исчезают при отдалении, а великие качества общественного деятеля останутся навсегда. Распространили слух, будто он подготовляет в Лионе гражданскую войну, этот предлог осмелились объявить причиной моего ареста! Предположение не было правильнее, чем вывод. Полный отвращения к политике, возмущенный преследованием, уставши от мира, утомленный от трудов и лет, он ничего иного не мог предпринять, как томиться в неизвестном убежище и молча укрыться во мраке, чтобы избавить свой век от преступления. Это он то, губитель общественного духа, а я его соучастница! Вот самый страшный упрек и бессмысленнейшая подтасовка. Вы не захотите, Робеспьер, чтобы я в этом месте взялась бы за опровержение, это была бы слишком легкая слава, и Вы не принадлежите к числу тех добрых людей, которые верят вещи потому, что она написана, и потому что Вам ее повторили. Мое мнимое участие было бы смешно, если бы все не было так кошмарно из-за туманного освещения, в котором его преподали народу, который, не будучи в состоянии разобрать что либо при таком освещении, фабрикует себе бог знает какие мерзости; должно иметься страстное желание мне повредить, чтобы в такой форме, так бесчеловечно и обдуманно обвинить меня. Точь-в-точь как при Тиберии, когда часто прибегали к повторному обвинению в оскорблении величества, ведшему к гибели любого невиновного ни в одном преступлении, но намеченного в жертву! Откуда же такая враждебность? Я не могу понять этого; никогда не причиняла я зла, и не могу даже сердиться на виноватых передо мной.
Выросшая в уединении, образовавшая себя среди серьезных занятий, которые помогли мне создать характер, склонная к простоте, причем не было обстоятельств, которые могли меня удалить от этого, воодушевленная революцией, с энергией отдаваясь ее благородным стремлениям, чуждая принципиальной политики, как женщина, но принимавшая теплое участие в беседах о ней, ибо общественный интерес становится высшим среди всех, с тех пор, как он существует — я рассматривала первую появившуюся клевету на меня, как презренные глупости; я считала их необходимой данью, взимаемой завистью с жизненного положения, которое обыкновенные люди достаточно близоруко продолжают считать предпочтительным, и которому я предпочитала мирное состояние, в котором я провела столько счастливых дней.
Однако, эта клевета росла, и чем спокойнее и увереннее становилась я, тем она больше наглела; меня бросили в тюрьму, уже почти пять месяцев я в ней; меня вырвали из объятий моей дочурки, которая уже не может покоиться на вскормившей ее груди; я вдали от всего мне дорогого, лишенная всяких известий, обречена на беззастенчивую травлю введенного в заблуждение народа, считающего, что моя голова может послужить ему на пользу; я слышу иногда под моим окном с решеткой разговор моих караульщиков о моей казни, я читаю отвратительнейшие ругательства, извергаемые против меня писателями, никогда меня не видавшими, как и все те люди, которые меня ненавидят.
Никому я не досаждала своими жалобами. От времени я ждала конца предубеждения и прихода справедливости. Несмотря на многие мои лишения, я ничего не требовала; я нашла себя в несчастьи и была горда, что могу помериться с ним и стать выше его. Когда потребности увеличились ввиду того, что мне следовало опасаться скомпрометировать всякого, к кому бы я не обращалась, я пожелала продать пустые бутылки из моего винного погреба, на которые не была положена печать, так как в них не было ничего более хорошего: большое возбуждение в городском квартале! Дом окружают, владельца арестуют. мой караул удваивается, и мне, быть может, приходится опасаться за свободу бедной служанки, ни в чем не виноватой, разве только в своей 13-тилетней верной службе мне, сделавшей эту службу приятной; вот как сильно верит народ, ложно информированный и ослепленный названием заговорщицы, в приложении ко мне!
Робеспьер, не для того, чтобы вызвать в Вас сострадание, выше которого я стою, и которое, быть может, было бы оскорбительно для меня, я даю Вам это весьма смягченное описание, а для того, чтобы Вы были в курсе.
Счастье переменчиво, благосклонность народа — тоже, взгляните на судьбу людей, агитировавших в народе, нравившихся ему, от Висцеллина до Цезаря и от Гиппона, демагога сиракузского до наших парижских говорунов? Справедливость и истина одни остаются и дают утешение во всем, даже в смерти, тогда как от ее ударов нет спасенья. Марий и Сулла предали проскрипции тысячу воинов, большое число сенаторов, множество несчастных — могли ли они задушить историю, предающую проклятию память о них, и знали ли они, что значит быть счастливым?
Все равно, что предстоит мне, я приму это достойным для меня образом, или я предупрежу это. если мне заблагорассудится. Ждет ли меня после чести быть преследуемой слава мученичества? Или мне суждено долго томиться в тюрьме и меня приберегают для катастрофы, создать которую считают полезным? Или меня, как говорится, хотят депортировать, чтобы в четырех милях от гавани познакомить меня с маленькой неосторожностью капитана, которая освободит его от его человеческого груза, отданного волнам? Говорите, это кое-что — знать свою судьбу, и с такой душой, как моя, можно взглянуть ей в глаза.
Если Вы желаете быть справедливым и внимательно будете читать меня, мое письмо не будет бесполезно для Вас, а вместе с тем оно могло бы быть полезно для моего отечества. Во всяком случае, Робеспьер, я знаю и этого не избежать Вам; кто меня знал, кто б он ни был, он не может преследовать меня без угрызения совести.
Ролан, урожденная Флипон.
Примечание: Идея этого письма, его составление и намерение отправить его, все это длилось одни сутки, но какое влияние могли бы иметь мои размышления на человека, который приносит в жертву коллег, чистота которых ему безусловно известна?
Так как письмо мое не сможет принести пользы, оно неуместно; я бесцельно связалась бы с тираном, который, правда, может заклать меня, но никогда не сумеет меня унизить. Я не отправлю его[3].
______
[2] Процесс Марии-Антуанетты происходил от 12-го до 14-го октября и в этот день было написано это письмо, 15-го она была осуждена, 16-го казнена.
[3] Письмо на самом деле не было отправлено.
-
-
22.07.2021 в 20:45-
-
22.07.2021 в 20:49-
-
22.07.2021 в 21:27-
-
23.07.2021 в 04:57Кстати, о нелинейности исторического времени Великой революции - замечательно написал А.В. Гордон: "Великая французская революция как великое историческое событие"
-
-
23.07.2021 в 06:24-
-
23.07.2021 в 14:32-
-
23.07.2021 в 15:06а я по вам
-
-
23.07.2021 в 16:57Еще увидимся )