...это были первые записи в журнале, созданном в связи с открытием сайта-Гостиной.
Сегодня - объединяю их в одну.
Имя его давно уже стало символом, частью мифа, мифом...
И за этим мифом теряется - сам человек...
Но был - Человек.
Какой он был...
6 мая
К этому дню мне хотелось бы поместить здесь три небольших текста - свидетельства современников и историка, принадлежавшего к следующему поколению - как может быть повод для размышлений...
1. Это имя действительно стало символом, знаком, частью мифа... И этот миф начал складываться еще при его жизни, о чем свидетельствует в частности вот это письмо:
Из письма к отцу
Юстус Эрих Боллман, 1769 г. рожд. Гамбург, 4 января 1794 г.Юстус Эрих Боллман, 1769 г. рожд., сын немецкого купца, окончил медицинский факультет в Геттинге…
Гамбург, 4 января 1794 г.
…Несмотря на то, что вся жизнь проходит в построениях, ломке и возведении новых строений, все же некоторые люди настолько банальны, что зло посмеиваются над тем, кто сбирает, приводит в движение и не кончает. Завершение дела не зависит целиком от нас. Не тот является лучшим и наиболее великим, кто не знает неудач, а тот, кто при всех неудачах все же умеет вести себя подобающим образом, умеет быть на высоте, не устает всячески извлекать из условий данного времени наивозможно лучшие результаты и стремиться к ним без устали до тех пор, пока, в конце концов, счастливая удача не увенчает его усилия.
Стою ли я еще за Францию? Больше чем когда-либо. Нельзя изменять другу, когда он в беде. И беда, ужасная беда, является конечной причиной страшных содроганий, которые в настоящее время придают ужасающий вид этому государству… Многое надо было разрушить, от корней до верхушек во Франции. деспотизм въелся в мельчайшие соотношения гражданской жизни; его нужно было вырвать насильно, если речь шла о водворении истинной свободы… Пусть Робеспьер только орудует. Мне думается, что о нем можно будет сказать: «Поставленный случаем на арену, он постиг, и почти он один, целиком и совершенно не заинтересованный в этом, великую идею свободы. Он понял, что путь к ее утверждению проходил через жестокость и разрушение, и он проявил себя достаточно мужчиной, чтобы идти по этому пути с непоколебимой стойкостью и с неизменной последовательностью. Он привел в движение всех негодяев, чтобы хватило яда истребить то, что подлежало истреблению; он был слишком умен и хладнокровен, чтобы никогда не дать им понять, что он пользовался ими как ядом; с прискорбием видел он, что часто становилось невозможно точно руководить их действиями, с прискорбием видел он, что действия их часто распространялись дальше, чем следовало, с прискорбием видел он, что часто они и тогда уже продолжали не останавливаться, когда совершилось уже то, что должно было совершиться при их помощи, ему было больно, что не в его силах было приостановить сразу их работу. Охотно он бы это сделал, но такие старания, быстро претворенные в дело, отразились бы губительно на нем самом и на всем деле. Он разрушил деспотизм при помощи злодеев; он истреблял затем этих злодеев, пользуясь их взаимными распрями и в конце концов очутился один на великой арене, с несколькими немногими верными посвященными. Затем он создал порядок и спокойствие; потом по его воле возникло до тех пор еще не виданное, великое счастливое государство на прочной основе разума и свободы». Вот в таком смысле, примерно, я являюсь другом французов и таким, думаю я, можно быть, если даже и испытываешь горечь из-за отдельных событий. Но нельзя же забывать также, что нам рассказывают об этих событиях слишком уже тенденциозно и преувеличенно, что мы кроме того не можем никогда изучить их в их точной связи и поэтому весьма часто почти не в состоянии уяснить себе их печальную необходимость. Вы не должны бояться возврата к варварству и к грубости: даже в такое бурное время и даже с большей энергией, чем когда-либо, в Париже культивируются науки. Там в лицее читаются лекции самыми выдающимися людьми по каждому предмету; посещаемость лекций очень высока, и занятия протекают с большим успехом. Мне известно это, как и еще многое великое и хорошее, из частных сообщений, ибо наемные журналисты, или пишущие по принуждению в газетах, конечно, замалчивают все это.
Если то, что в настоящее время происходит во Франции и ужасно, то нельзя забывать, что львиная доля в этом происшествии должна быть возложена на союзные державы, нельзя забывать, сколько тысяч ежедневно, ежечасно падает жертвой своего властолюбия, своего упорства, нельзя забывать, что некогда один единственный король велел сжечь 70.000 человек, нельзя забывать варварства крестовых походов, религиозных войн, преследований гугенотов, ужасов в Америке и в Восточной Индии. Мы должны, наконец, крепко помнить о той великой мысли, что цель великой революции – прекратить сумасшедшее хозяйничанье князей и великих мира сего и предупредить навсегда подобные преступления.
Почему ужасаемся мы так, когда узнаем, что пятьдесят, что сотни людей, печальные жертвы обстоятельств и своей собственной глупости, гильотинированы, в то время как мы совершенно спокойно выслушиваем, что на поле сражения осталось от 6.000 до 12.000 солдат, и столько же изувечено – слишком только часто жертвы зачастую случайного каприза и страстей одного единственного ума! Сколько еще условного в человеческих чувствах!
(Ландауэр, Письма о Французской революции, т. 2, с. 203-205)
2. Баррас – о Робеспьере перед Термидором.Баррас – о Робеспьере перед Термидором.
Робеспьер, отсутствовавший в Комитете в течение двух месяцев [сам он говорил в своей последней речи о 6 неделях – перев.] перед Термидором, выходя из Комитета, должен был изложить Конвенту мотивы, которыми при этом руководствовался. К нему приходили делегации от Комитетов общественного спасения и общей безопасности с просьбой от имени Отечества, от имени армий, не выступать с подобным заявлением, ибо, говорили они, оно окажет пагубное воздействие и внесет раздор не только среди высших властей государства, но и среди народа: от этого выиграют только враги. Его заклинали не становиться причиной бедствий, которые могли бы последовать. Робеспьер принес эту жертву то ли ради общественного спокойствия, то ли ради собственной безопасности… Членам Комитетов говорили, что это решение возмутительно; тем более что Робеспьер возвращался к идее умеренности. Это всего лишь с досады, отвечали Комитеты, как бы то ни было, Робеспьер все еще пользуется влиянием. Комитеты в это время вынашивали проект отправить в миссии самых энергичных депутатов, чтобы добиться решения о приостановке заседаний Конвента на неопределенный срок. На время их отсутствия он возложит управление Республикой на три правительственные Комитета. Этот проект надлежало привести в исполнение сразу же после ареста 32 депутатов и многих известных граждан… Когда я вошел в Комитет, куда был вызван сразу же после разговора с Фукье-Тенвилем, только Робеспьер взял слово, чтобы спросить, есть ли у меня, как его предупредили, доказательства того, что Келлерман изменяет; а также каково мое мнение о Гоше, которого военное бюро предлагает отдать под суд. «Мы поручили Фукье, добавил он, проконсультироваться с тобой об этом». Я ответил: «Я в самом деле собираюсь посовещаться в приемной с Фукье, с которым не знаком, и присутствие которого вызывает ужас у депутатов, которые, как и я, ожидают приема». Фукье сообщил мне о замыслах Комитета; он показал список, довольно длинный, тех, кого он должен предать суду. Во главе его стоял Келлерман, затем Гош, в отношении которых я засвидетельствовал уважение и доверие республиканца. «В таком случае я их вычеркиваю». Пока он это проделал, я не отрывал взгляда от листа, и добился, чтобы еще несколько имен было зачеркнуто. Тогда Фукье сказал: «Вы видите, что я всего лишь исполняю приказы; вам следует представить отчет Комитету. Все было исполнено; один только Робеспьер не одобрил. …Комитеты не решились привести в исполнение свой план захватить власть после того как запугают Конвент, то ли потому что сторонники Робеспьера этом противодействовали, то ли потому что эти исполнители этих проектов своей разобщенностью пробудили Конвент и породили объединение депутатов… etc.
Lettres autographes et documents historiques sur la Revolution francaise (Collection de M. Patrice Hennessy). Paris, 1958, р.114–115.
О существовании этого фрагмента из черновиков к мемуарам Барраса мне сообщила Юлия Гусева, лучший в России знаток литературы, посвященной Большому террору Французской революции:
«Что касается попытки Робеспьера официально уйти в отставку вскоре после принятия закона 22 прериаля, то сообщает об этом никто иной, как Баррас. Поскольку в данном случае он свидетельствует фактически в пользу своего политического противника, не вижу оснований этому свидетельству не доверять. Кроме того, Баррас обыкновенно был хорошо информирован о том, что происходило в Комитете».
Не могу с этим не согласиться, как и с тем, что в той части, где идет речь о «заговоре Комитетов» подробности выглядят достаточно фантастично…
Текст дается в совместном переводе. El.
3. Полувеком позднее, в 1847 году, Альфонс де Ламартин такими словами заканчивал свою "Историю жирондистов"Полувеком позднее, в 1847 году, Альфонс де Ламартин такими словами заканчивал свою "Историю жирондистов":
Таков был конец Робеспьера и его партии, захваченных и умерщвленных в то время, когда он обдумывал план, каким образом вернуть террор к закону, революцию к порядку, а республику к единству. Побежденный людьми, из которых одни были лучше, а другие хуже его, он имел несчастие умереть как раз в день окончания террора, так что на него пала та кровь жертв казней, которые он хотел прекратить, и проклятия казненных, которых он хотел спасти. День его смерти может быть отмечен как срок, но не как причина прекращения террора. Казни прекратились бы с его победой так же, как они прекратились с его казнью.. Божественное правосудие отвергло таким образом его раскаяние и принесло несчастие его добрым намерениям. Оно обратило его могилу в закрытую пропасть. Оно обратило память о нем в загадку, которую история страшится разгадать из страха быть несправедливой, произнеся слово «преступление», и возбудить ужас, сказав «добродетель»! Чтобы быть справедливым и поучительным, необходимо смело соединить оба эти слова, которые не должны стоять рядом, и образовать из них одно сложное слово. Или, вернее, придется отказаться от определения того, что не поддается окончательному определению. Этот человек не мог быть, и впредь не может быть определен.
В жизни его есть задача и задача великая: мудрое народовластие. Есть двигатель и двигатель похвальный: жажда истины и справедливости законов. Есть деятельность, которую нельзя не поставить в заслугу: смертельный бой с пороком, ложью и деспотизмом. Есть самоотвержение, неустанное, полное, как жертвоприношение в древности: это принесение в жертву своему делу своей молодости, покоя, счастья, честолюбия, жизни, даже самой памяти о себе. Наконец, есть средство, которое иногда законно, иногда отвратительно: популярность. Он льстит низким инстинктам толпы. Он раздувает подозрение. Он возбуждает зависть, вызывает гнев, отравляет месть. Он открывает вены общественному организму, чтобы излечить его от болезни; но он равнодушно смотрит, как из него уходят чистые жизненные соки одновременно с нечистыми, и не бросается между жертвами и палачами. Он не хочет зла, но терпит его. Он бросает в жертву тому, что считает необходимостью в своем положении, головы короля, королевы, их невинной сестры. Он жертвует ради воображаемой необходимости головой Верньо; из страха – головой Дантона. Он позволяет, чтобы его имя в течение восемнадцати месяцев служило вывеской эшафоту и оправданием смерти. Он надеется искупить впоследствии то, что не может быть искуплено никогда: преступление в настоящем – святостью будущих учреждений. Он опьяняется перспективой будущего всеобщего благополучия в то время, когда Франция трепещет на эшафоте. У него кружится голова от идей гуманизма. Он хочет вырвать посредством каленого железа все корни зла из общественной почвы, он присваивает себе права Провидения, имея творческое чувство и план в голове. Он ставит себя на место Бога. Он хочет сделаться гением-истребителем и творцом революции. Он забывает, что если бы все люди так обожествляли себя, то на земле остался бы лишь один человек, и этот человек добил бы всех остальных!
(Ламартин. История жирондистов, т. 4, с 252-253.)
P.S. Характерным для наших уже дней можно считать то, что в современном (сокращенном) переиздании сочинения Альфонса де Ламартина этот текст, как и следующий за ним "С Робеспьером и Сен-Жюстом заканчивается великий период республики. Появляется новое поколение революционеров. Республика переходит от трагедии к интриге, от мистицизма к честолюбию, от фанатизма к жадности", - и т.д. - этот текст опущен!
Сегодня - объединяю их в одну.
Имя его давно уже стало символом, частью мифа, мифом...
И за этим мифом теряется - сам человек...
Но был - Человек.
Какой он был...
6 мая
К этому дню мне хотелось бы поместить здесь три небольших текста - свидетельства современников и историка, принадлежавшего к следующему поколению - как может быть повод для размышлений...
1. Это имя действительно стало символом, знаком, частью мифа... И этот миф начал складываться еще при его жизни, о чем свидетельствует в частности вот это письмо:
Из письма к отцу
Юстус Эрих Боллман, 1769 г. рожд. Гамбург, 4 января 1794 г.Юстус Эрих Боллман, 1769 г. рожд., сын немецкого купца, окончил медицинский факультет в Геттинге…
Гамбург, 4 января 1794 г.
…Несмотря на то, что вся жизнь проходит в построениях, ломке и возведении новых строений, все же некоторые люди настолько банальны, что зло посмеиваются над тем, кто сбирает, приводит в движение и не кончает. Завершение дела не зависит целиком от нас. Не тот является лучшим и наиболее великим, кто не знает неудач, а тот, кто при всех неудачах все же умеет вести себя подобающим образом, умеет быть на высоте, не устает всячески извлекать из условий данного времени наивозможно лучшие результаты и стремиться к ним без устали до тех пор, пока, в конце концов, счастливая удача не увенчает его усилия.
Стою ли я еще за Францию? Больше чем когда-либо. Нельзя изменять другу, когда он в беде. И беда, ужасная беда, является конечной причиной страшных содроганий, которые в настоящее время придают ужасающий вид этому государству… Многое надо было разрушить, от корней до верхушек во Франции. деспотизм въелся в мельчайшие соотношения гражданской жизни; его нужно было вырвать насильно, если речь шла о водворении истинной свободы… Пусть Робеспьер только орудует. Мне думается, что о нем можно будет сказать: «Поставленный случаем на арену, он постиг, и почти он один, целиком и совершенно не заинтересованный в этом, великую идею свободы. Он понял, что путь к ее утверждению проходил через жестокость и разрушение, и он проявил себя достаточно мужчиной, чтобы идти по этому пути с непоколебимой стойкостью и с неизменной последовательностью. Он привел в движение всех негодяев, чтобы хватило яда истребить то, что подлежало истреблению; он был слишком умен и хладнокровен, чтобы никогда не дать им понять, что он пользовался ими как ядом; с прискорбием видел он, что часто становилось невозможно точно руководить их действиями, с прискорбием видел он, что действия их часто распространялись дальше, чем следовало, с прискорбием видел он, что часто они и тогда уже продолжали не останавливаться, когда совершилось уже то, что должно было совершиться при их помощи, ему было больно, что не в его силах было приостановить сразу их работу. Охотно он бы это сделал, но такие старания, быстро претворенные в дело, отразились бы губительно на нем самом и на всем деле. Он разрушил деспотизм при помощи злодеев; он истреблял затем этих злодеев, пользуясь их взаимными распрями и в конце концов очутился один на великой арене, с несколькими немногими верными посвященными. Затем он создал порядок и спокойствие; потом по его воле возникло до тех пор еще не виданное, великое счастливое государство на прочной основе разума и свободы». Вот в таком смысле, примерно, я являюсь другом французов и таким, думаю я, можно быть, если даже и испытываешь горечь из-за отдельных событий. Но нельзя же забывать также, что нам рассказывают об этих событиях слишком уже тенденциозно и преувеличенно, что мы кроме того не можем никогда изучить их в их точной связи и поэтому весьма часто почти не в состоянии уяснить себе их печальную необходимость. Вы не должны бояться возврата к варварству и к грубости: даже в такое бурное время и даже с большей энергией, чем когда-либо, в Париже культивируются науки. Там в лицее читаются лекции самыми выдающимися людьми по каждому предмету; посещаемость лекций очень высока, и занятия протекают с большим успехом. Мне известно это, как и еще многое великое и хорошее, из частных сообщений, ибо наемные журналисты, или пишущие по принуждению в газетах, конечно, замалчивают все это.
Если то, что в настоящее время происходит во Франции и ужасно, то нельзя забывать, что львиная доля в этом происшествии должна быть возложена на союзные державы, нельзя забывать, сколько тысяч ежедневно, ежечасно падает жертвой своего властолюбия, своего упорства, нельзя забывать, что некогда один единственный король велел сжечь 70.000 человек, нельзя забывать варварства крестовых походов, религиозных войн, преследований гугенотов, ужасов в Америке и в Восточной Индии. Мы должны, наконец, крепко помнить о той великой мысли, что цель великой революции – прекратить сумасшедшее хозяйничанье князей и великих мира сего и предупредить навсегда подобные преступления.
Почему ужасаемся мы так, когда узнаем, что пятьдесят, что сотни людей, печальные жертвы обстоятельств и своей собственной глупости, гильотинированы, в то время как мы совершенно спокойно выслушиваем, что на поле сражения осталось от 6.000 до 12.000 солдат, и столько же изувечено – слишком только часто жертвы зачастую случайного каприза и страстей одного единственного ума! Сколько еще условного в человеческих чувствах!
(Ландауэр, Письма о Французской революции, т. 2, с. 203-205)
2. Баррас – о Робеспьере перед Термидором.Баррас – о Робеспьере перед Термидором.
Робеспьер, отсутствовавший в Комитете в течение двух месяцев [сам он говорил в своей последней речи о 6 неделях – перев.] перед Термидором, выходя из Комитета, должен был изложить Конвенту мотивы, которыми при этом руководствовался. К нему приходили делегации от Комитетов общественного спасения и общей безопасности с просьбой от имени Отечества, от имени армий, не выступать с подобным заявлением, ибо, говорили они, оно окажет пагубное воздействие и внесет раздор не только среди высших властей государства, но и среди народа: от этого выиграют только враги. Его заклинали не становиться причиной бедствий, которые могли бы последовать. Робеспьер принес эту жертву то ли ради общественного спокойствия, то ли ради собственной безопасности… Членам Комитетов говорили, что это решение возмутительно; тем более что Робеспьер возвращался к идее умеренности. Это всего лишь с досады, отвечали Комитеты, как бы то ни было, Робеспьер все еще пользуется влиянием. Комитеты в это время вынашивали проект отправить в миссии самых энергичных депутатов, чтобы добиться решения о приостановке заседаний Конвента на неопределенный срок. На время их отсутствия он возложит управление Республикой на три правительственные Комитета. Этот проект надлежало привести в исполнение сразу же после ареста 32 депутатов и многих известных граждан… Когда я вошел в Комитет, куда был вызван сразу же после разговора с Фукье-Тенвилем, только Робеспьер взял слово, чтобы спросить, есть ли у меня, как его предупредили, доказательства того, что Келлерман изменяет; а также каково мое мнение о Гоше, которого военное бюро предлагает отдать под суд. «Мы поручили Фукье, добавил он, проконсультироваться с тобой об этом». Я ответил: «Я в самом деле собираюсь посовещаться в приемной с Фукье, с которым не знаком, и присутствие которого вызывает ужас у депутатов, которые, как и я, ожидают приема». Фукье сообщил мне о замыслах Комитета; он показал список, довольно длинный, тех, кого он должен предать суду. Во главе его стоял Келлерман, затем Гош, в отношении которых я засвидетельствовал уважение и доверие республиканца. «В таком случае я их вычеркиваю». Пока он это проделал, я не отрывал взгляда от листа, и добился, чтобы еще несколько имен было зачеркнуто. Тогда Фукье сказал: «Вы видите, что я всего лишь исполняю приказы; вам следует представить отчет Комитету. Все было исполнено; один только Робеспьер не одобрил. …Комитеты не решились привести в исполнение свой план захватить власть после того как запугают Конвент, то ли потому что сторонники Робеспьера этом противодействовали, то ли потому что эти исполнители этих проектов своей разобщенностью пробудили Конвент и породили объединение депутатов… etc.
Lettres autographes et documents historiques sur la Revolution francaise (Collection de M. Patrice Hennessy). Paris, 1958, р.114–115.
О существовании этого фрагмента из черновиков к мемуарам Барраса мне сообщила Юлия Гусева, лучший в России знаток литературы, посвященной Большому террору Французской революции:
«Что касается попытки Робеспьера официально уйти в отставку вскоре после принятия закона 22 прериаля, то сообщает об этом никто иной, как Баррас. Поскольку в данном случае он свидетельствует фактически в пользу своего политического противника, не вижу оснований этому свидетельству не доверять. Кроме того, Баррас обыкновенно был хорошо информирован о том, что происходило в Комитете».
Не могу с этим не согласиться, как и с тем, что в той части, где идет речь о «заговоре Комитетов» подробности выглядят достаточно фантастично…
Текст дается в совместном переводе. El.
3. Полувеком позднее, в 1847 году, Альфонс де Ламартин такими словами заканчивал свою "Историю жирондистов"Полувеком позднее, в 1847 году, Альфонс де Ламартин такими словами заканчивал свою "Историю жирондистов":
Таков был конец Робеспьера и его партии, захваченных и умерщвленных в то время, когда он обдумывал план, каким образом вернуть террор к закону, революцию к порядку, а республику к единству. Побежденный людьми, из которых одни были лучше, а другие хуже его, он имел несчастие умереть как раз в день окончания террора, так что на него пала та кровь жертв казней, которые он хотел прекратить, и проклятия казненных, которых он хотел спасти. День его смерти может быть отмечен как срок, но не как причина прекращения террора. Казни прекратились бы с его победой так же, как они прекратились с его казнью.. Божественное правосудие отвергло таким образом его раскаяние и принесло несчастие его добрым намерениям. Оно обратило его могилу в закрытую пропасть. Оно обратило память о нем в загадку, которую история страшится разгадать из страха быть несправедливой, произнеся слово «преступление», и возбудить ужас, сказав «добродетель»! Чтобы быть справедливым и поучительным, необходимо смело соединить оба эти слова, которые не должны стоять рядом, и образовать из них одно сложное слово. Или, вернее, придется отказаться от определения того, что не поддается окончательному определению. Этот человек не мог быть, и впредь не может быть определен.
В жизни его есть задача и задача великая: мудрое народовластие. Есть двигатель и двигатель похвальный: жажда истины и справедливости законов. Есть деятельность, которую нельзя не поставить в заслугу: смертельный бой с пороком, ложью и деспотизмом. Есть самоотвержение, неустанное, полное, как жертвоприношение в древности: это принесение в жертву своему делу своей молодости, покоя, счастья, честолюбия, жизни, даже самой памяти о себе. Наконец, есть средство, которое иногда законно, иногда отвратительно: популярность. Он льстит низким инстинктам толпы. Он раздувает подозрение. Он возбуждает зависть, вызывает гнев, отравляет месть. Он открывает вены общественному организму, чтобы излечить его от болезни; но он равнодушно смотрит, как из него уходят чистые жизненные соки одновременно с нечистыми, и не бросается между жертвами и палачами. Он не хочет зла, но терпит его. Он бросает в жертву тому, что считает необходимостью в своем положении, головы короля, королевы, их невинной сестры. Он жертвует ради воображаемой необходимости головой Верньо; из страха – головой Дантона. Он позволяет, чтобы его имя в течение восемнадцати месяцев служило вывеской эшафоту и оправданием смерти. Он надеется искупить впоследствии то, что не может быть искуплено никогда: преступление в настоящем – святостью будущих учреждений. Он опьяняется перспективой будущего всеобщего благополучия в то время, когда Франция трепещет на эшафоте. У него кружится голова от идей гуманизма. Он хочет вырвать посредством каленого железа все корни зла из общественной почвы, он присваивает себе права Провидения, имея творческое чувство и план в голове. Он ставит себя на место Бога. Он хочет сделаться гением-истребителем и творцом революции. Он забывает, что если бы все люди так обожествляли себя, то на земле остался бы лишь один человек, и этот человек добил бы всех остальных!
(Ламартин. История жирондистов, т. 4, с 252-253.)
P.S. Характерным для наших уже дней можно считать то, что в современном (сокращенном) переиздании сочинения Альфонса де Ламартина этот текст, как и следующий за ним "С Робеспьером и Сен-Жюстом заканчивается великий период республики. Появляется новое поколение революционеров. Республика переходит от трагедии к интриге, от мистицизма к честолюбию, от фанатизма к жадности", - и т.д. - этот текст опущен!
